Page 86 - Мастер и Маргарита

Никанор Иванович стал на колени и качнулся, раскрывая рот, как бы желая проглотить
паркетную шашку.
— Желаете, — промычал он, — землю буду есть, что не брал? А Коровьев — он черт.
Всякому терпенью положен предел, и за столом уже повысили голос, намекнули
Никанору Ивановичу, что ему пора заговорить на человеческом языке.
Тут комнату с этим самым диваном огласил дикий рев Никанора Ивановича,
вскочившего с колен:
— Вон он! Вон он за шкафом! Вот ухмыляется! И пенсне его… Держите его! Окропить
помещение!
Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он, дрожа, крестил воздух, метался к двери
и обратно, запел какую-то молитву и, наконец, понес полную околесицу.
Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким разговорам не пригоден.
Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он несколько поутих и только молился и
всхлипывал.
На Садовую, конечно, съездили и в квартире N 50 побывали. Но никакого Коровьева
там не нашли, и никакого Коровьева никто в доме не знал и не видел. Квартира, занимаемая
покойным Берлиозом и уехавшим в Ялту Лиходеевым, была совершенно пуста, и в кабинете
мирно висели никем не поврежденные сургучные печати на шкафах. С тем и уехали с
Садовой, причем с уехавшими отбыл растерянный и подавленный секретарь домоуправления
Пролежнев.
Вечером Никанор Иванович был доставлен в клинику Стравинского. Там он повел себя
настолько беспокойно, что ему пришлось сделать впрыскивание по рецепту Стравинского, и
лишь после полуночи Никанор Иванович уснул в 119-й комнате, изредка издавая тяжелое
страдальческое мычание. Но чем далее, тем легче становился его сон. Он перестал
ворочаться и стонать, задышал легко и ровно, и его оставили одного.
Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основе которого, несомненно, были
его сегодняшние переживания. Началось с того, что Никанору Ивановичу привиделось,
будто бы какие-то люди с золотыми трубами в руках подводят его, и очень торжественно, к
большим лакированным дверям. У этих дверей спутники сыграли будто бы туш Никанору
Ивановичу, а затем гулкий бас с небес весело сказал:
— Добро пожаловать, Никанор Иванович! Сдавайте валюту.
Удивившись крайне, Никанор Иванович увидел над собой черный громкоговоритель.
Затем он почему-то очутился в театральном зале, где под золоченым потолком сияли
хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Все было как следует, как в небольшом по
размерам, но богатом театре. Имелась сцена, задернутая бархатным занавесом, по
темно-вишневому фону усеянным, как звездочками, изображениями золотых увеличенных
десяток, суфлерская будка и даже публика.
Удивило Никанора Ивановича то, что вся эта публика была одного пола — мужского, и
вся почему-то с бородами. Кроме того, поражало, что в театральном зале не было стульев, и
вся эта публика сидела на полу, великолепно натертом и скользком.
Конфузясь в новом и большом обществе, Никанор Иванович, помявшись некоторое
время, последовал общему примеру и уселся на паркет по-турецки, примостившись между
каким-то рыжим здоровяком-бородачом и другим, бледным и сильно заросшим
гражданином. Никто из сидящих не обратил внимания на новоприбывшего зрителя.
Тут послышался мягкий звон колокольчика, свет в зале потух, занавесь разошлась, и
обнаружилась освещенная сцена с креслом, столиком, на котором был золотой колокольчик,
и с глухим черным бархатным задником.
Из кулис тут вышел артист в смокинге, гладко выбритый и причесанный на пробор,
молодой и с очень приятными чертами лица. Публика в зале оживилась, и все повернулись к
сцене. Артист подошел к будке и потер руки.
— Сидите? — спросил он мягким баритоном и улыбнулся залу.
— Сидим, сидим, — хором ответили ему из зала тенора и басы.