Page 91 - Мастер и Маргарита

И счастливый Канавкин уехал. Артист осведомился, нет ли еще желающих сдать
валюту, но получил в ответ молчание.
— Чудаки, ей-богу! — пожав плечами, проговорил артист, и занавес скрыл его.
Лампы погасли, некоторое время была тьма, и издалека в ней слышался нервный тенор,
который пел:
«Там груды золота лежат и мне они принадлежат!»
Потом откуда-то издалека дважды донесся аплодисмент.
— В женском театре дамочка какая-то сдает, — неожиданно проговорил рыжий
бородатый сосед Никанора Ивановича и, вздохнув, прибавил: — Эх, кабы не гуси мои! У
меня, милый человек, бойцовые гуси в Лианозове. Подохнут они, боюсь, без меня. Птица
боевая, нежная, она требует ухода… Эх, кабы не гуси! Пушкиным-то меня не удивишь, — и
он опять завздыхал.
Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться, что из всех дверей в него
посыпались повара в белых колпаках и с разливными ложками в руках. Поварята втащили в
зал чан с супом и лоток с нарезанным черным хлебом. Зрители оживились. Веселые повара
шныряли между театралами, разливали суп в миски и раздавали хлеб.
— Обедайте, ребята, — кричали повара, — и сдавайте валюту! Чего вам зря здесь
сидеть? Охота была эту баланду хлебать. Поехал домой, выпил как следует, закусил,
хорошо!
— Ну, чего ты, например, засел здесь, отец? — обратился непосредственно к Никанору
Ивановичу толстый с малиновой шеей повар, протягивая ему миску, в которой в жидкости
одиноко плавал капустный лист.
— Нету! Нету! Нету у меня! — страшным голосом прокричал Никанор Иванович, —
понимаешь, нету!
— Нету? — грозным басом взревел повар, — нету? — женским ласковым голосом
спросил он, — нету, нету, — успокоительно забормотал он, превращаясь в фельдшерицу
Прасковью Федоровну.
Та ласково трясла стонущего во сне Никанора Ивановича за плечо. Тогда растаяли
повара и развалился театр с занавесом. Никанор Иванович сквозь слезы разглядел свою
комнату в лечебнице и двух в белых халатах, но отнюдь не развязных поваров, сующихся к
людям со своими советами, а доктора и все ту же Прасковью Федоровну, держащую в руках
не миску, а тарелочку, накрытую марлей, с лежащим на ней шприцем.
— Ведь это что же, — горько говорил Никанор Иванович, пока ему делали укол, —
нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдает валюту. Нету!
— Нету, нету, — успокаивала добросердечная Прасковья Федоровна, — а на нет и суда
нет.
Никанору Ивановичу полегчало после впрыскивания, и он заснул без всяких
сновидений.
Но благодаря его выкрикам тревога передалась в 120-ю комнату, где больной
проснулся и стал искать свою голову, и в 118-ю, где забеспокоился неизвестный мастер и в
тоске заломил руки, глядя на луну, вспоминая горькую, последнюю в жизни осеннюю ночь,
полоску света из-под двери в подвале и развившиеся волосы.
Из 118-й комнаты тревога по балкону перелетела к Ивану, и он проснулся и заплакал.
Но врач быстро успокоил всех встревоженных, скорбных главою, и они стали засыпать.
Позднее всех забылся Иван, когда над рекой уже светало. После лекарства, напоившего все
его тело, успокоение пришло к нему, как волна, накрывшая его. Тело его облегчилось, а
голову обдувала теплым ветерком дрема. Он заснул, и последнее, что он слышал наяву, было
предрассветное щебетание птиц в лесу. Но они вскоре умолкли, и ему стало сниться, что
солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением…

Глава 16