Page 58 - На западном фронте без перемен

которых не видно артиллерии.
Вечер. Если бы не стук колес, я наверно не смог бы сдержать крик. Равнина разворачивается
во всю ширь; вдали, на фоне бледной синевы, встают силуэты горных отрогов. Я узнаю
характерные очертания Дольбенберга с его зубчатым гребнем, резко обрывающимся там, где
кончаются макушки леса. За ним должен показаться город.

А пока что все вокруг залито уже меркнущим золотисто-алым светом; поезд громыхает на
кривой, еще один поворот, — и что же? — там, далеко-далеко, окутанные дымкой, темные,
завиднелись и в самом деле тополи, выстроившиеся в длинный ряд тополи, видение,
сотканное из света, тени и тоски.
Поле медленно поворачивается вместе с ними; поезд огибает их, промежутки между стволами
уменьшаются, кроны сливаются в сплошной клин, и на мгновение я вижу одноединственное
дерево; затем задние снова выдвигаются из-за передних, и на небе долго еще маячат их
одинокие силуэты, пока их не закрывают первые дома.

Железнодорожный переезд. Я стою у окна, не в силах оторваться. Соседи, готовясь к выходу,
собирают вещи. Я тихонько повторяю название улицы, которую мы пересекаем:
Бремерштрассе... Бремерштрассе...
Там, внизу, — велосипедисты, автомобили, люди; серый виадук, серая улица, но она берет
меня за душу, как будто я вижу свою мать.
Затем поезд останавливается, и вот я вижу вокзал с его шумом, криками и надписями. Я
закидываю за спину свой ранец, пристегиваю крючки, беру в руку винтовку и неловко
спускаюсь по ступенькам.
На перроне я оглядываюсь по сторонам; я не вижу ни одного знакомого среди всех этих
спешащих людей. Какая-то сестра милосердия предлагает мне выпить стакан кофе. Я
отворачиваюсь: уж больно глупо она улыбается, она вся преисполнена сознанием важности
своей роли: взгляните на меня, я подаю солдатик) кофе. Она говорит мне: «Братец.» — Этого
еще не хватало!
С привокзальной улицы видна река; белая от пены, она с шипением вырывается из шлюза у
Мельничного моста. У моста стоит древняя сторожевая башня, перед ней большая липа, а за
башней уже сгущаются вечерние сумерки.
Когда-то мы здесь сидели и частенько — сколько же времени, прошло с тех пор? — ходили
через этот мост, вдыхая прохладный, чуть затхлый запах воды в запруде; мы склонялись над
спокойным зеркалом реки выше шлюза, где на быках моста висел зеленый плющ и
водоросли, а в жаркие дни любовались брызгами пены ниже шлюза и болтали о наших
учителях.
Я иду через мост, смотрю направо и налево; в запруде все так же много водорослей, и все так
же хлещет из шлюза светлая дуга воды; в здании башни перед грудами белого белья стоят, как
и раньше, гладильщицы с голыми руками, и через открытые окна струится жар утюгов. По
узкой улочке трусят собаки, у дверей стоят люди и смотрят на меня, когда я прохожу мимо
них, навьюченный и грязный.
В этой кондитерской мы ели мороженое и пробовали курить сигареты. На этой улице, которая
сейчас проплывает мимо меня, я знаю каждый дом, каждую бакалейную лавку, каждую
аптеку, каждую булочную. И наконец я стою перед коричневой дверью с захватанной ручкой,
и мне вдруг трудно поднять руку.
Я открываю дверь; меня охватывает чудесный прохладный сумрак лестницы, мои глаза с
трудом различают предметы.

Ступеньки скрипят под ногами. Наверху щелкает дверной замок, кто-то заглядывает вниз
через перила. Это открылась дверь кухни, там как раз жарят картофельные котлеты, их запах
разносится по всему дому, к тому же сегодня ведь суббота, и человек, перегнувшийся через
перила, по всей вероятности моя сестра. Сначала я чего-то стесняюсь и стою потупив глаза, но
в следующее мгновение снимаю каску и смотрю наверх. Да, это моя старшая сестра.

— Пауль, — кричит она, — Пауль!