Page 62 - На западном фронте без перемен

Но я отказываюсь.
Как приятно молча посидеть где-нибудь в тихом уголке, например, под каштанами в саду
ресторанчика, неподалеку от кегельбана. Листья падают на стол и на землю; их еще мало, это
первые. Передо мной стоит кружка пива, — на военной службе все привыкают к выпивке.
Кружка опорожнена только наполовину, значит впереди у меня еще несколько полновесных,
освежающих глотков, а кроме того, я ведь могу заказать еще и вторую, и третью кружку, если
захочу. Ни построений, ни ураганного огня, на досках кегельбана играют ребятишки хозяина,
и его пес кладет мне голову на колени. Небо синее, сквозь листву каштанов проглядывает
высокая зеленая башня церкви святой Маргариты.
Здесь хорошо, и я люблю так сидеть. А вот с людьми мне тяжело. Единственный человек,
который меня ни о чем не спрашивает, это мать. Но с отцом дело обстоит уже совсем по-
другому. Ему надо, чтобы я рассказывал о фронте, он обращается ко мне с просьбами, которые
кажутся мне трогательными и в то же время глупыми, с ним я не могу наладить отношения.
Он готов слушать меня хоть целый день. Я понимаю, он не знает, что на свете есть вещи, о
которых не расскажешь; охотно доставил бы я ему это удовольствие, но я чувствую, как опасно
для меня облекать все пережитое в слова. Мне боязно: а вдруг оно встанет передо мной во весь
свой исполинский рост, и потом мне уже будет с ним не справиться. Что сталось бы с нами,
если бы мы ясно осознали все, что происходит там, на войне?

Поэтому я ограничиваюсь тем, что рассказываю ему несколько забавных случаев. Тогда он
спрашивает меня, бывал ли я когда-нибудь в рукопашном бою.
— Нет, — говорю я, встаю и выхожу из комнаты.

Но от этого мне не легче. Я уже не раз пугался трамваев, потому что скрип их тормозов
напоминает вой приближающегося снаряда.

На улице кто-то хлопает меня по плечу. Это мой учитель немецкого языка, он набрасывается
на меня с обычными вопросами:

— Ну, как там дела? Ужас, ужас, не правда ли? Да, все это страшно, но тем не менее мы
должны выстоять. Ну и потом на фронте вас по крайней мере хорошо кормят, как мне
рассказывали; вы хорошо выглядите, Пауль, вы просто здоровяк. Здесь с питанием,
разумеется, хуже, это вполне понятно, ну конечно, а как же может быть иначе, самое лучшее
— для наших солдат!

Он тащит меня в кафе, где он обычно сидит с друзьями. Меня встречают как самого почетного
гостя, какой-то директор протягивает мне руку и говорит:
— Так вы, значит, с фронта? Как вы находите боевой дух наших войск? Изумительно, просто
изумительно, ведь правда?
Я говорю, что каждый из нас с удовольствием поехал бы домой.

Он оглушительно хохочет:
— Охотно верю! Но сначала вам надо поколотить француза! Вы курите? Вот вам сигара,
угощайтесь! Кельнер, кружку пива для нашего юного воина!
На свою беду, я уже взял сигару, так что теперь мне придется остаться. Надо отдать им
справедливость, — всех их так и распирает от самых теплых чувств ко мне. И все-таки я злюсь
и стараюсь побыстрее высосать свою сигару. Чтобы не сидеть совсем без дела, я залпом
опрокидываю принесенную кельнером кружку пива. Они тотчас же заказывают для меня
вторую; эти люди знают, в чем заключается их долг по отношению к солдату. Затем они
начинают обсуждать вопрос о том, что нам надлежит аннексировать.
Директор с часами на стальной цепочке хочет получить больше всех: всю Бельгию, угольные
районы Франции и большие куски России. Он приводит веские доказательства того, что все
это действительно необходимо, и непреклонно настаивает на своем, так что в конце концов
все остальные соглашаются с ним. Затем он начинает объяснять, где надо подготовить прорыв
во Франции, и попутно обращается ко мне:
— А вам, фронтовикам, надо бы наконец отказаться от вашей позиционной войны и хоть
немножечко продвинуться вперед. Вышвырните этих французишек, тогда можно будет и мир
заключить.