Page 57 - На западном фронте без перемен

Меня вызывают в канцелярию. Командир роты вручает мне отпускное свидетельство и
проездные документы и желает мне счастливого пути. Я смотрю, сколько дней отпуска я
получил. Семнадцать суток — две недели отпуска, трое суток на дорогу. Это очень мало, и я
спрашиваю, не могу ли я получить на дорогу пять суток. Бертинк показывает мне на мое
свидетельство. И лишь тут я вижу, что мне не надо сразу же возвращаться на фронт. По
истечении отпуска я должен явиться на курсы в одном из тыловых лагерей.
Товарищи завидуют мне. Кат дает ценные советы насчет того, как мне устроить себе «тихую
жизнь».

— Если не будешь хлопать ушами, ты там зацепишься.
Собственно говоря, я предпочел бы поехать не сейчас, а лишь через неделю, — ведь это время
мы еще пробудем здесь, а здесь не так уж плохо.
В столовой мне, как водится, говорят, что с меня причитается. Мы все немножко подвыпили.
Мне становится грустно; я уезжаю отсюда на шесть недель, мне, конечно, здорово повезло, но
что будет, когда я вернусь? Свижусь ли я снова со всеми здешними друзьями? Хайе и
Кеммериха уже нет в живых; чей черед наступит теперь?

Мы пьем, и я разглядываю их по очереди. Рядом со мной сидит и курит Альберт, у него
веселое настроение; мы с ним всегда были вместе. Напротив примостился Кат, у него покатые
плечи, неуклюжие пальцы и спокойный голос. Вот Мюллер с его выступающими вперед
зубами и лающим смехом. Вот Тьяден с его мышиными глазками. Вот Леер, который отпустил
себе бороду, так что на вид ему дашь лет сорок.

Над нашими головами висят густые клубы дыма. Что было бы с солдатом без табака!
Столовая — это тихая пристань, пиво — не просто напиток, оно сигнализирует о том, что ты в
безопасности и можешь спокойно потянуться и расправить члены. Вот и сейчас мы расселись
поудобней, далеко вытянув ноги, и так заплевали все вокруг, что только держись. С каким
странным чувством смотришь на все это, если завтра тебе уезжать!

Ночью мы еще раз перебираемся через канал. Мне даже как-то страшно сказать худенькой,
смуглой, что я уезжаю, что, когда я вернусь, мы наверняка будем стоять где- нибудь в другом
месте, а значит, мы с ней больше не увидимся. Но, как видно, это ее не очень трогает: она
только головой кивает. Сначала это мне кажется непонятным, но потом я соображаю, в чем
тут дело. Леер, пожалуй, прав: если бы меня снова отправили на фронт, тогда я опять
услышал бы от нее «pauvre garcon», но отпускник это для них не так интересно. Ну и пошла
она к черту с ее воркованием и болтовней. Ожидаешь чудес, а потом все сводится к буханке
хлеба.

На следующее утро, пройдя дезинфекцию, я шагаю к фронтовой узкоколейке. Альберт и Кат
провожают меня. На станции нам говорят, что поезда придется ждать, по-видимому, еще
несколько часов. Кату и Альберту надо возвращаться в часть. Мы прощаемся!

— Счастливо, Кат! Счастливо, Альберт! Они уходят и еще несколько раз машут мне рукой. И
фигуры становятся меньше. Их походка, каждое их движение — все это знакомо мне до
мелочей. Я даже издали узнал бы их. Вот они уже исчезли вдали.

Я сажусь на свой ранец и жду.

Мною вдруг овладевает жгучее нетерпение, — мне хочется поскорее уехать отсюда.
Я уже потерял счет вокзалам, очередям у котлов на продовольственных пунктах, жестким
скамейкам в вагонах; но вот передо мной замелькали до боли знакомые виды, от которых
начинает щемить сердце. Они проплывают в красных от заката окнах вагона: деревни с
соломенными крышами, нависающими над белеными стенами домов», как надвинутые на
самый лоб шапки, ржаные поля, отливающие перламутром в косых лучах вечернего солнца,
фруктовые сады, амбары и старые липы.
За названиями станций встают образы, от которых все внутри трепещет. Колеса все грохочут и
грохочут, я стою у окна и крепко держусь за косяки рамы. Эти названия — пограничные
столбы моей юности.
Заливные луга, поля, крестьянские дворы; по дороге, идущей вдоль линии горизонта, одиноко
тащится подвода, точно по небу едет. Ждущие у шлагбаума крестьяне, махающие вслед поезду
девочки, играющие на полотне дети, уходящие вглубь дороги, гладкие, не разбитые дороги, на