Page 21 - Обелиск

нему шли и с плохим и хорошим. И когда отыскался где-то этот приемничек, так первым
делом передали его своему учителю. Алесю Ивановичу. И тот потихонечку стал его
покручивать в овине. Вечером, бывало, забросит антенну на грушу и слушает. А после
запишет, что услышал. Главное – сводки Совинформбюро, на них самый большой спрос был.
У нас в отряде ничего не имели, а он вот разжился. Селезнев, правда, когда дознался, хотел
тот приемничек для себя забрать, но передумал. У нас бы те новости человек тридцать пять
слушало, а так вся округа ими пользовалась. Тогда сделали так: Мороз два раза в неделю
передавал сводки в отряд – у лесной сторожки висела дуплянка на сосне, туда пацаны их
клали, а ночью мы забирали. Помню, сидели мы той зимой по своим ямам, как волки, все
сплошь замело снегом, холодина, глухомань, со жратвой туго, и только радости, что эта
Морозова почта. Особенно когда немцев из-под Москвы шибанули, каждый день бегали к
дуплянке... Постой, кажется, едет кто-то...
Из ночной темени сквозь легкие порывы свежего ветра донесся знакомый перестук
конских копыт, звякнула уздечка. Колес, правда, не было слышно на гладком, подметенном
автомобильным вихрем асфальте. Впереди, куда бежало шоссе, разрозненно сверкали огни
недалекой придорожной деревни Будиловичи.
Мы остановились, немного подождали, пока из темноты, негромко постукивая
подковами, появился тихий коник с одиноким седоком на возу, который лениво пошевеливал
вожжами. Увидев нас на обочине, возчик насторожился, но молчал, видимо намереваясь
проехать мимо.
– Вот кто нас подвезет, – без всякого приветствия сказал Ткачук. – Наверно, порожний,
ага?
– Порожний. Мешки отвозил, – глуховато послышалось с воза. – А вам далече?
– Да в город. Но хотя бы до Будиловичей довез.
– Это можно. Как раз в Будиловичи еду. А там на автобус сядете. В девять автобус.
Гродненский. Теперь который?
– Без десяти восемь, – сказал я, кое-как разглядев стрелки на своих часах.
Повозка остановилась. Ткачук, кряхтя, влез на нее, я примостился сзади. Сидеть было
не слишком удобно, жестковато на голых, с остатками мусора досках, но я уже не хотел
отставать от моего спутника, который устало вздохнул и свесил с повозки ноги.
– А все-таки, знаешь, уморился. Что значит годы. Эх, годы, годы...
– Издалека идете? – спросил возница. Судя по его глуховатому голосу, был он тоже
немолод, держался степенно и как бы чего от нас ждал.
– Из Сельца.
– А-а, так с похорон, значит?
– С похорон, – коротко подтвердил Ткачук.
Возница встряхнул вожжами, конь прибавил шагу – дорога пошла вниз. Навстречу, по
ту сторону мрачной, без единого огонька широкой низины все стригли в небе расходящиеся
лучи автомобильных фар.
– А ведь молодой еще человек был учитель этот. Знал я его хорошо. В позапрошлом
году в больнице вместе лежали.
– С Миклашевичем?
– Ну. В одной палате. Еще он какую-то толстую книжку читал. Больше про себя, а
когда и вслух. Вот забыл того писателя... Помню, говорилось там, что если нет бога, так нет
и черта, а значит, нет ни рая, ни пекла, значит все можно. И убить и помиловать. Вот как.
Хотя он говорил, что это смотря как понимать.
– Достоевский, – бросил Ткачук и обратился к вознице: – Ну, а ты, например, как
понимаешь?
– Я-то что! Я человек темный, три класса образования. Но я так понимаю, что надо,
чтобы в человеке что-то было. Стопор какой. А то без стопора дрянь дело. Вон в городе
набросились на парня с дивчиной трое, чуть беды не наделали. Витька наш, хлопец из
Будиловичей, вмешался, так сам теперь третью неделю в больнице лежит.