Page 130 - Пастух и пастушка

какой нехороший.
На большой дымной станции, где сдавали работники санпоезда белье,
запасались продуктами, топливом и разным другим снаряжением, Борис
вышел из
забытья еще раз, услышав музыку, доносившуюся с крыши насупленного,
темного
от копоти вокзала. Он напрягся. Чумазый вокзал с облупленными
стенами,
черные, грязные пути, грачи на черных тополях, и вагоны, и дома
незнакомого
города, раскиданные по пригоркам, и люди с голодной тупостью в глазах -
все
начало окрашиваться в сиреневый цвет. Погружаясь в него, молодел,
обновлялся, делался приглядней мир, а из станционного дыма вдруг
явилась
женщина с фанерным чемоданом, та единственная женщина, которую он
уже с
трудом, по глазам только и узнавал, хотя прежде думал, что в любой толпе,
среди всех женщин мира смог бы узнать ее сразу.
Женщина смотрела в окно санпоезда, встретилась взглядом с его глазами.
Дрогнуло лицо ее - она шагнула к поезду, но тут же отступила назад и уже
без
интереса пробегала взглядом по другим окнам, другим поездам.
Сила, ему уже не принадлежавшая, подбросила Бориса. Арина о чем-то
спрашивала лейтенанта, тряся его, а он тянулся к окну вагона, мычал и от

усилия закашлялся. Музыки он уже не слышал - перед ним лишь
клубился
сиреневый дым, и в загустевшей глуби его плыла, качалась, погружаясь в
небытие, женщина со скорбными бездонными глазами богоматери.
Очнулся он от прохлады.
Шла весенняя гроза. Толчками, свободно дышала грудь, будто из нее
выдувало золу, сделалось сквозно и совсем свободно внутри.
Весенняя гроза гналась за поездом, жала молний втыкались в крыши
вагонов, пузыристый дождь омывал стекла. Впереди по-ребячьи
бесшабашно
кричал паровоз, в пристанционных скверах, мелькавших мимо, беззвучно
кричали
грачи, скворцы шевелили клювами.
Сердце лейтенанта, встрепенувшееся от грозы, успокаивалось вместе с
нею
и вместе с уходящими вдаль громами билось тише и реже, тише и реже.
Поезд
оторвался от рельсов и плыл к горизонту, в нарождающийся за краем
земли
тихий, мягкий мрак.