Page 127 - Пастух и пастушка

пашут землю на быках, на коровах женщины, как они сеют по-старинному,
из
лукошка, певучим взмахом руки разбрасывая зерно. Трубы печей и скелеты
домов
виднелись среди полей, перелесков.
Потом пошли среднерусские деревни с серыми крышами, серой
низкой
городьбой из тонкого частокола или из неровного и невеселого серого
камня.
Лоскутья озими подступали к стенам скособоченных изб. Здесь уже,
реденько
правда, бегали тракторы с сеялками, лошади, опустив головы до борозды,
тянули плуги и бороны.
Вечный труд шел на вечной и терпеливой земле.
Борису вспомнилось где-то и когда-то услышанное: "Только одна истина
свята на земле - истина матери, рождающей жизни, и хлебопашца,
вскармливающего ее..."
Внизу под Борисом лежал худющий пожилой дядька, перепоясанный
бинтами,
словно революционный моряк пулеметными лентами. Он закоптил
лейтенанта
табаком, кашляя беспрестанно, с треском сморкался в подол казенной
рубахи.
Измаявшись лежать на брюхе, попросил дядька перевернуть его на бок.
Арина

перекатила мослы раненого по полке. Он отстонался, отругался, глянул в
окно
и ахнул:
- Весна-а!.. Батюшки, тра-авка! А земля-то, земля! В чаду вся! Преет.
Гриб в назьме завелся. Хорошо!.. Ой, пигалица, пигалица! Летат,
вертухается!
Батюшки! И грач, и грач! По борозде шкандыбает, черва ишшет, да
сурьезный
такой... Нашел! Наше-ел! Рубай его, рубай! Х-хос-поди...
Дядька затрясся, заплакал и сделался с этого дня малохольненьким. Суп
ел торопливо, проливая на подушку и простыню, остатки выпивал через
край.
Кашу, хлеб заглатывал заживо и снова прилипал к окну, хохотал,
высказывался:
- И тут на коровах пашут. Захудала Расея, захудала. Вшивец Гитлер до
чего нас довел, мать его и размать!...
- Оте-ец! Оте-е-е-ец! - остепеняли дядьку соседи.- Сестра и няня здесь,
женщины все-таки.
- А я чо? Рази изругался? Вот мать твою ети...