Page 15 - Пелагея

выпроваживая Олешу, сказала:
— Ну, теперь забудь про мои волосы. Квиты. И не вздумай меня снимать. Я кусачая…

Сколько лет прошло с тех пор, сколько воды утекло в реке! И где теперь Олеша? Жив ли?
Помнит ли еще зареченскую пекариху с золотыми волосами?

А она его забыла. Забыла сразу же, как только закрыла за ним дверь. Нечего помнить.
Не для услады, не для утехи переспала с чужим мужиком. И ежели сейчас этот топляк,
чуть ли не два десятка лет пролежавший на дне ее памяти, вдруг и вынырнул на
поверхность, то только потому, что, распуская на ночь свой хвостик на затылке — вот что
осталось от прежнего золота, — она вспомнила про свой давешний разговор с Васькой-
губаном.
Павел уже спал, похрапывая. Пелагея, как всегда, поставила кружку с кипяченой водой
на табуретку, положила таблетки в стеклянном патроне и наконец-то легла сама. На
перину, разостланную возле кровати, — чтобы всегда быть под рукой у больного мужа.
Она привыкла к храпу Павла (он и до болезни храпел), но нынешний храп ей показался
каким-то нехорошим, будто душили его, и она, уже борясь со сном, приподняла свою
отяжелевшую голову. Чтобы последний раз взглянуть на мужа. Приподняла и — с чего?
почему? — опять ее, второй или третий раз сегодня, откинуло к прошлому.

Она подумала: догадался или нет тогда Павел насчет Олеши? Во всяком случае,
назавтра, утром, когда она пришла домой, он ничем не выдал себя. Ни единого попрека,
ни единого вопроса. Только, может, в ту минуту, когда заговорил о бане, немного скосил
в сторону глаза.

— У нас баня сегодня, — сказал ей тогда Павел. — Когда пойдешь? Может, в первый
жар?

— В первый, — сказала Пелагея.
И в то утро она два березовых веника исхлестала о себя. Жарилась, парилась, чтобы не
только грязи на теле — в памяти следа не осталось от той поганой ночи.
Но след остался. И мало того, что она сейчас совсем некстати подумала о том, знал или
не знал Павел про ее грех; это еще пустяк — кому важно теперь то, что было столько лет
назад. А как быть, ежели время от времени, глядя на свою дочь, ты начинаешь думать об
Олеше, по-матерински высчитывать сроки?

Не спуская глаз с тяжело дышавшего мужа, Пелагея и сейчас была занята этими
вычетами. На пекарню она поступила в сентябре, 11 числа. Алька родилась 15 апреля…
Восемь месяцев… Нет, с облегчением перевела она дух, восьмимесячные не рождаются,
рождаются семи месяцев, да и то еле живые. А про Альку этого не скажешь.
Алька, как кочан капустный, выкатилась из нее. Ни одной детской болезнью не болела.

Однако закравшееся в душу сомнение — не сорняк в огороде, который вырвал с корнем,
и делу конец. Сомнение, как мутная вода, все делает нечистым и неясным.

И сколько ни доказывала себе Пелагея, что Алька никакого отношения не имеет к
Олеше, полной уверенности в этом у нее не было.

Конечно, восьмимесячные не рождаются, да и какая мать не знает, кто отец ее ребенка,
но откуда у девки такая шальная кровь? Почему она смалу за гулянкой гонится? Раньше,
до нынешнего дня, она не сомневалась: в тетушку Анисью Алька, от нее кипяток в крови,
потому и невзлюбила ту, а сейчас и в этом уверенности не было.
Пелагея полежала еще сколько-то, повертела подушку под разгоряченной головой и
встала. Все равно не заснуть теперь. До тех пор не заснуть, пока не взглянет на Альку.
Белая ночь была на исходе. Уже утренняя заря разливалась по заречью. А праздник был
еще в полном разгаре. Наяривала гармошка в верхнем конце деревни (неужели все еще
у председателя лесхимартели гуляют?), голосили пьяные бабы (эти теперь ни в чем не
уступят мужикам), а на дороге, у Аграфениного дома, и совсем непотребное творилось: