Page 19 - Пелагея

— Петренко! Тащи фельдшера к колодцу и до тех пор полощи, пока он, сукин сын, в себя
не придет. Федоров! Бери машину и на всех парах в район за доктором. Живо!

А кроме того, он и сам не сидел сложа руки, пока не подоспела к Павлу медицина. Ворот
у рубахи расстегнул, впустил в избу свежий воздух, все окна приказал раскрыть и еще
капли Павлу в рот влил — да разве бы она, Пелагея, догадалась до всего этого?
Нет, нет, хоть и судачили, перемывали ей потом бабы косточки за этого офицера, а надо
правду говорить: тогда, в то утро, если кто и спас от смерти Павла, так это он, Владислав
Сергеевич.
Нынешняя болезнь Павла поначалу казалась Пелагее погибелью, крахом всей ее жизни.

Немыслимо, невозможно одной управиться и дома, и за рекой. Надо прощаться с
пекарней. А без пекарни какая жизнь? Залезай, как улитка, в свою скорлупу на
задворках да там и захорони себя заживо.

Но, слава богу, пекарню она удержала за собой. Выручила Анисья. Она с Алькой встала к
печи.

Быстрее пошел на поправку, чем раньше думала, и Павел. Попервости районный доктор,
как обухом, оглушил: «Паралич. Не видать тебе больше мужа на своих ногах…» А Павел
поднялся — на пятнадцатый день в постели сел, а еще через три дня, опираясь на жену,
вышел на крыльцо. В общем, устояли на этот раз Амосовы.

Днем и ночью две недели подряд сидела Пелагея возле больного мужа. Да вдобавок еще
уйму всяких дел переделала: окучила картошку, лужок у Мани-маленькой выкосила… А
корова и поросенок? А вода и дрова? А стирка? Это ведь тоже не сердобольные
соседушки за нее делали. А вот какой ужас эта пекарня — отдохнула! Как в отпуску
побывала. Во всяком случае, так ей казалось, когда она после трехнедельного перерыва
отправилась за реку.

Все внове было ей в тот день. И то, что она идет на пекарню среди бела дня,
порожняком. Идет не спеша, любуясь ясным, погожим деньком, и то, что в поле пахнет
уже не сеном, а молодым наливающимся хлебом. И внове ей была она сама — такая
бодрая и легкая на ногу. Как будто добрый десяток лет сбросила. Единственное, что
время от времени перекрывало ей радость, были сетования Анисьи на Альку. Анисья,
возвращаясь с пекарни, чуть ли не каждый вечер заводила разговор об офицере.
Зачастил, мол, в день не один раз заходит на пекарню. Нехорошо.

— Да что тут нехорошего-то? — возражала ей Пелагея. — Он ведь заказчик наш. С нашей
пекарни хлеб для своих солдат берет. Почему и не зайти.

— Да не для заказа он ходит. Алька у него на уме.
— Ну уж, тетушка, осудила племянницу. Не осуждай, не осуждай, Онисья Захаровна.
Чужие люди осудят. А хоть и пошалят немного, дак на то и молодые годы дадены. Мы с
тобой свое отшалили…
— Все равно не дело это — с сеном огонь рядом, — твердила свое Анисья.

И вот в конце концов Пелагея собралась на пекарню, решила ОБОИМИ глазами
посмотреть, из-за чего разоряется тетка.

Река встретила Пелагею ласково, по-матерински. Оводов уже не было — отошла пора.
Зато ласточек-береговушек было полно. Низко, над самой водой резвились, посвистывая.

Остановившись на утоптанной тропке возле травяного увала, Пелагея с удовольствием
наблюдала за их игрой, потом торопливо потрусила к спуску: у нее появилось какое-то
озорное, совсем не по возрасту желание сбросить с ног ботинки и побродить в теплой
воде возле берега, подошвами голых ног поласкать песчаный накат у дресвяного мыска.
Однако вскоре она увидела Антониду Петровну, или Тонечку, как Пелагея привыкла
называть про себя дочь Петра Ивановича, и к реке сошла своим обычным шагом.
Тонечка загорала. На подстилке. С книжкой в руках.