Page 18 - Пелагея

задумала? На кого руку подняла? И до самой школы не смела оглянуться назад.
Шла и затылком чувствовала разгневанный взгляд Петра Ивановича.

Раньше, до войны, дома в деревне стояли что солдаты в строю — плотно, почти впритык
друг к другу, по одной линии. А чтобы при доме была баня, колодец, огород — этого и в
помине не было. Все наособицу: дома домами, колодцы колодцами, бани банями — на
задах, у черта на куличках.
Пелагея Амосова первой поломала этот порядок. Она первая завела усадьбу при доме.
Баня, погреб, колодец и огород. Все в одном месте, все под рукой. И под огородом. Чтобы
ни пеший, ни конный, никакая скотина не могла зайти к ней без спроса.

Позже, вслед за Пелагеей, потянулись и другие, и сейчас редкий дом не огорожен.
Но сколько она вынесла понапраслины! «Кулачиха! Деревню растоптала! Дом
родительский разорила!..» Ругали все. Ругали чужие. Ругала Павлова родня. И даже в
Москве ругали. Да, да, нашелся один любитель чужих домов из столицы. Пенял, чуть не
плакал: дескать, какую красу деревянную загубили. Особенно насчет крыльца
двускатного разорялся. Что и говорить, крыльцо у старого дома было красивое, это и
Пелагея понимала. На точеных столбах. С резьбой. Да ведь зимой с этим красивым
крыльцом мука мученская: и воду, и дрова надо как в гору таскать. А в метель, в
непогодь? Суметы снежные накладет, да так, что и ворота не откроешь.
Владислав Сергеевич, даром что молодой, сразу оценил усадьбу.

— Шикарно, шикарно живем! — сказал он, когда они шумной гурьбой подошли к дому.

Да, есть на что взглянуть. Углы у передка обшиты тесом, покрашены желтой краской,
крыша новая, шиферная (больше двухсот рублей стоила), крылечко по-городскому,
стеклом заделано — да с таким домком и в городе не последним человеком будешь. А уж
привольно-то! Ширь-то кругом!
В сельсовете, когда Пелагея попросила пустырь за старым домом, ее на смех подняли:
чудишь, баба. Даже Петр Иванович, при всем своем уме, усами заподергивал — не сумел
на пять лет вперед заглянуть. А она заглянула.
Разглядела на месте пустыря лужок с душистым сеном под окошками. И теперь кто не
завидует ей в деревне!
За рекой всходило солнце, когда она с гостями потлив на усадьбу. И, боже, что тут
поделалось! Все засверкало, заиграло вокруг, потом, как в волшебной сказке, все стало
алым: и лица, и крыша, и белые занавески в окнах.
Владислав Сергеевич то ли по недомыслию — городской все-таки человек, то ли ради
шутки схватил у крыльца железную лопату и начал загребать сено.
Гам, визг поднялся страшный. А тут еще жару подбросила сватья. Сватья зачерпнула
ковшом воды в кадке у крыльца, подбежала к Владиславу Сергеевичу: водой их, водой! И
через минуту-две ни одного человека сухого не было. Все были мокры. И сено было
мокро. Его сваляли да вытоптали хуже лошадей. Но ничего ей не было сейчас жалко.
Душа расходилась — сама смеялась пуще всех.
Смеялась… А в это время совсем рядом, за стеной в избе, без памяти лежал Павел, и
смерть ходила вокруг него…
Нет, нет! Она не снимала с себя вины. Виновата. Нельзя было оставлять больного мужа
без присмотра. Нельзя ходить по гулянкам да офицеров в гости зазывать, когда муж
хворый. Ну, а с другой стороны, спрашивала себя Пелагея потом, много позже, что было
бы тогда с Павлом, не окажись в ту минуту рядом Владислава Сергеевича?

Алька перепугалась насмерть, у самой у ней ум отшибло, фельдшер пьяный, без задних
ног лежит у себя на повети…

А Владислав Сергеевич будто только тем всю жизнь и занимался, что помогал таким
бедолагам, как они.