Page 20 - Пелагея

Подстилка нарядная — большая зеленая шаль с кистями, которую зимой носила мать, —
книжка, как огонь, в руках красная. А вот сама Антонида Петровна будто из войны
вынырнула. Худенькая, тоненькая и белая-белая, как сметана, — не льнет солнце.
Правда, глаза у Тонечки были красивые. Тут уж ничего не скажешь. Ангельские глаза.
Чище неба всякого. Но сейчас и они были спрятаны под темными очками.

— Что, Антонида Петровна, — спросила Пелагея, — все красу наводишь? Солнышко на
себя имашь? Имай, имай. По науке жить надо. Только что уж одна? На картинках-то
барышни все с кавалерами загорают…
Ужалила — и пожалела. Обоих детей у Петра Ивановича легко обидеть. И Антониду, и
Сережу. Бог знает, в кого они — беззащитные какие-то, безответные.
Стараясь загладить свою вину, Пелагея уже искренне, от всего сердца предложила
Тонечке поехать за реку.

— Поедем, поедем, Антонида Петровна! Не пожалеешь. Я чаем тебя напою, не простым,
с калачами круписчатыми — знаешь, как в песнях-то старинных поется? А загорать на
той стороне еще лучше.
— Нет, нет, спасибо… Мне домой надо… — скороговоркой пролепетала Тонечка.

Пелагея вздохнула и — что делать — пошла к лодкам.
Все, все было на месте — и сама пекарня с большими раскрытыми окнами, и сосны
разлапистые в белых затесах понизу, и колодец с воротом, и старая, местами
обвалившаяся изгородь.

А она поднялась по тропинке к этой изгороди да почуяла теплый хлебный дух, какой
бывает только возле пекарни, и расплакалась. Да так расплакалась, что шагу ступить не
может.

У крыльца солдаты — дрова пилят — остановились:
«Что это, тетка, с тобой?» А разве тетка знает, что с ней?

Всю жизнь думала: каторга, жернов каменный на шее — вот что такое эта пекарня. А
оказывается, без этой каторги да без этого жернова ей и дышать нечем.

И еще больше удивились солдаты, когда только что в голос рыдавшая тетка вдруг с
улыбкой прострочила мимо них и без передышки взбежала на крыльцо.

А в пекарне — тоже небывалое с ней дело — не с чужим человеком, не с офицером
сперва поздоровалась, а с печью, с квашней, со своими румянощекими ребятками — так
Пелагея в добрый час называла только что вынутые из печи хлебы, — все так и обняла
глазами.
И только после этого кивнула Владиславу Сергеевичу.

Владислав Сергеевич, всерьез ли, для собственной ли забавы, стоял у печи с деревянной
лопатой. В трусах.

Босиком. Но это еще ничего, с этим Пелагея могла примириться: городской человек, а
сейчас и мужики в деревне запросто без штанов ходят. Но Алька-то, Алька-то
бесстыдница! Тоже пуп напоказ выставила.

— Ты ошалела тут, срамница! — вспылила Пелагея. — Давай уж и это долой! — Она
кивнула на Алькин лифчик и трусики из пестрого ситчика.

— Жарко ведь, — огрызнулась Алька.
— А жарко не жарко, да не забывайся: ты девушка!

Еще больше вознегодовала Пелагея, когда присмотрелась к пекарне. Попервости-то,
ошалев от радости, она ничего не заметила: ни трех прогорелых противней, брошенных в
угол за ведро с помоями (опять начет от бухгалтерии), ни забусевшей стены возле
мучного ларя (сразу видно, что без нее ни разу не протирали), ни обтрепанного веника у