Page 23 - Пелагея

Неплохо, неплохо бы иметь такого сыночка, думала Пелагея и уж со своей стороны
маслила и кадила, как могла.

Но Алька… Что с Алькой? Она-то о чем думает?
Конечно, умных да хитрых речей от нее никто не требовал — это дается с годами, да и то
не каждому, — да ведь девушка, не только речами берет. А глаз? А губы на что?
Или то же платье взять. Пелагею из себя выводил мятый, линялый халатишко, который
натянула на себя Алька. Как можно — в том же самом тряпье, в котором матерь возле
печи возится! Или, может, нищие они?
Платья приличного не найдется? Она подавала дочери знаки — глазами, пальцами:
переоденься, не срамись, а то хоть и вовсе растелишься. Чего уж париться, раз недавно
еще расхаживала в чем мать родила.

Не послушалась. Уперлась, как петух. Просто на дыбы встала. Вот какой характер у
девки.

Но и это не все. Самую-то неприкрытую дурость Алька выказала, когда Пелагея стала
разговаривать с Владиком о его родителях. Простой разговор. Каждому по силам пряжа.
И Пелагее думалось, что и Алька к ним сбоку пристанет. А она что сделала? А она в это
самое время начала зевать. Просто подавилась зевотой. А потом и того хуже: вскочила
вдруг на ноги, халат долой да, ни слова не сказав, на реку. Разговаривай, беседуй матерь
с кавалером, а мне некогда. Я купаться полетела. Пелагея от стыда за дочь глаз не
решалась поднять на офицера. Но плохо же она, оказывается, знала нынешнюю
молодежь! Владик — и минуты не прошло — сам вылетел вслед за Алькой. И не дверями
вылетел, а окошком — только ноги взвились над подоконником. Про все позабыл. Про
мать, про отца…
И Пелагея уже не сердилась на дочь. Разве на кобылку молодую, когда та лягнет тебя,
будешь долго сердиться? Ну, поворчишь, ну, шлепнешь даже, а через минуту-другую уже
любуешься: бежит, ногами перебирает и солнце в боку несет.

И Пелагея сейчас, с тихой улыбкой глядя в раскрытое окно, тоже любовалась дочерью.
Красивая у нее дочь.

Благословлять, а не ругать надо такую дочь. И ежели им, Амосовым, думала Пелагея,
суждено когда-нибудь по-настоящему выйти в люди, то только через Альку. Через ее
красу. Через это золото норовистое, за которым сейчас гнался офицер.

Пелагея за этот месяц помолодела и душой, и телом.
Нет, нет, не отросли заново волосы, не налились щеки румянцем, а чувствовала себя так,
будто молодость вернулась к ней. Будто сама она влюблена.
Да, обнималась и целовалась с Владиком Алька (как уж не целовалась с таким молодцом,
раз для своих, деревенских, рот полым держала), а волновалась-то она, Пелагея. Так
волновалась, как не волновалась, когда сама в невестах ходила. Да и какие волненья
тогда могли быть? Павел хоть и из хорошей семьи (по старым временам у Амосовых
первое житье по деревне считалось), а робок был. Сразу, как овечушка, отдался ей в
руки.

А этот вихрь, огонь — того и гляди руки обожжешь, и что у него на уме — тоже не
прочитаешь. «Мамаша, мамаша…» — на это не скупится, сено помог с пожни вывезти на
военной машине, а карты свои не открывает. Ни слова насчет дальнейшей жизни.

Конечно, Альке спешить некуда — другие в это время еще в куклы играют. Да разговоры.
Кому это нужно, чтобы на каждом углу трепали девкино имя? А потом — ученье на носу.
Не думает же он, что и со школьницей гулять будет?
В общем, думала-думала Пелагея и надумала — созвать у себя молодежный вечер. Уж
там-то, на этом вечере, она сумеет выведать, что у него на уме. Молодежные вечера
нынче в деревне были в моде. Их устраивали и по случаю проводов сына в армию, и по
случаю окончания детьми средней школы, а то и просто так, без всякого случая.