Page 115 - Петр Первый

Из-за сруба показался Емельян Свежев в красном колпаке, с кнутом на плече.
Помощники его взяли из саней девку, пинками потащили к столбу, сорвали с нее
шубейку и привязали руками в обнимку за столб. Дьяк громко читал по развернутому
свитку, покачивая печатями. Но голос его на трескучем морозе едва был слышен, только
и разобрали, что девка – Машка Селифонтова, а немец – Кулькин, не то еще как-то… Из
саней виднелись вздернутые его плечи и лысый затылок.
Лошадиное лицо Емельяна неподвижно улыбалось. Не спеша подошел к столбу. Снял
кнут. И только резкий свист услышали, красный, наискось, рубец увидели на голой
спине девки… Кричала она по-поросячьи. Дали ей пять ударов, и те вполсилы. Отвязали
от столба, шатающуюся подвели к костру, и Емельян, выхватив из углей железо, прижал
ей к щеке. Завизжала, села, забилась. Подняли, одели, положили в сани и шагом повезли
куда-то по Москве-реке, в монастырь.

Дьяк все читал грамоту. Взялись за немца. Он вылез из саней, низенький, плотный, и
сам пошел к срубу. Вдруг сложил дрожащие ладони, поднял опухшее с отросшей темной
щетиной лицо и, сукин сын, немец, – залопотал, залопотал, громко заплакал…
Подхватили, поволокли на сруб. Там Емельян сорвал с него все, догола, повалил, на
розовую жирную спину положил еретические книги и тетради и поданной снизу
головней поджег их… Так было указано в грамоте: книги и тетради сжечь у него на
спине…
С берега (где стоял Цыган) крикнули:

– Кулькин, погрейся…
Но на этого, – губастого парня, – зароптали:

– Замолчи, бесстыдник… Сам погрейся так-то…
Губастый тотчас скрылся. От подожженного с четырех концов сруба валил серый дым.
Стрельцы стояли, опираясь на копья. Было тихо. Дым медленно уплывал в небо…
– Он наперед угорит, дрова-то сырые…

– Немец, немец, а тоже – гореть заживо… ох, господи…
– Грамоте учился, писал тетради, и вот – на тебе…

Из кожаного возка, – теперь все различали, – глядело сквозь окошечко на дым, на
взлизывающие языки огня мертвенное лицо, будто сошедшее с древнеписаной иконы…

– Гляди, очами-то сверкает, – страх-то!..
– Не дело патриарху ездить на казни…

– Людей жгут за веру… Эх, пастыри!..
Это проговорил Овдоким, – звонко, бесстрашно… Все, кто стоял около него,
отстранились, не отошли только Иуда и Цыган… Топоча клюками, он опять:
– Что же из того – еретик… Как умеет, так и верует… По-нашему ему не способно, –
скажем… И за это гори… В муках живем, в пытках…
Огромный костер шумел и трещал, искры и дым завивало воронкой. Некоторые будто бы
видели сквозь пламя, что немец еще шевелится. Возок отъехал на рысях. Народ
медленно расходился. Иуда повторял:
– Идем, Овдоким…

– Нет, нет, ребятушки… (Глаза у него смеялись, но чистое, как из бани, красное лицо все
плакало, тряслась козлиная борода.) Не ищите правды… Пастыри и начальники, мытари,
гремящие златом, – все надели ризы свирепства своего… Беги, ребятушки, пытанные,
жженные, на колесах ломанные, без памяти беги в леса дремучие…

Опосля только удалось увести Овдокима, – пошли втроем в переулок, в харчевню.