Page 111 - Петр Первый

– Будто… Женский…
– Она… – Воробьиха знающе поджала рот, как из норы глядела бусинками… Евдокия,
тяжело дыша, приподнялась, рука скользнула с крутого живота под грудь, где
пойманной птицей рвалось сердце…

– Ты чего знаешь? Ты чего скрываешь от меня? Кто она?
– Ну, кто, кто – змея подколодная, немка… Про то вся Москва шепчет, да сказать
боятся… Опаивают его в Немецкой слободе любовным зельем… Не всколыхивайся,
касатка, рано еще горевать… Поможем… Возьми иглу… (Воробьиха живо вытащила из
повойника иглу, подала с шепотом царице.) Возьми в пальчики, ничего не бойся…
Говори за мной: «Поди и поди, злая, лихая змея, Анна, вилокосная и прикосная,
сухотная и ломотная, поди, не оглядываясь, за Фафер-гору, где солнце не всходит, месяц
не светит, роса не ложится, – пади в сыру землю, на три сажени печатных, там тебе,
злой, лихой змее, Анне, место пусто до скончания века, аминь…» Коли, коли иглой в
самое кольцо, в лицо ей коли…

Евдокия колола, покуда игла не сломалась о блюдце. Откинулась, прикрыла локтем
глаза, и припухшие губы ее задрожали плачем…
………………………………………………………

Вечером мамки и няньки, повитухи и дворцовые дурки суетливо заскрипели дверями и
половицами: «Царь приехал…» Воробьиха кинула в свечу крупицу ладана – освежить
воздух, и сама юркнула куда-то… Петр вбежал наверх через три ступени. Пахло от него
морозом и вином, когда наклонился он над жениной постелью.

– Здравствуй, Дуня… Неужто еще не опросталась? А я думал…
Усмехнулся, – далекий, веселый, круглые глаза – чужие… У Евдокии похолодело в груди.
Сказала внятно:
– Рада бы вам угодить… Вижу – всем ждать надоело… Виновата…

Он сморщился, силясь понять – что с ней. Сел, схватясь за скамейку, шпорой царапал
коврик…
– У Ромодановского обедал… Ну, сказали, будто бы вот-вот… Думал – началось…

– Умру от родов – узнаете… Люди скажут…

– От этого не помирают… Брось…
Тогда она со всей силой отбросила одеяла и простыни, выставила живот.

– Вот он, видишь… Мучиться, кричать – мне, не тебе… Не помирают! После всех об этом
узнаешь… Смейся, веселись, вино пей… Езди, езди в проклятую слободу… (Он раскрыл
рот, уставился.) Перед людьми стыдно, – все уж знают…

– Что все знают?
Он подобрал ноги, – злой, похожий на кота. Ах, теперь ей было все равно… Крикнула:

– Про еретичку твою, немку! Про кабацкую девку! Чем она тебя опоила?
Тогда он побагровел до пота. Отшвырнул скамью. Так стал страшен, что Евдокия
невольно подняла руку к лицу. Стоял, антихристовыми глазами уставясь на жену…
– Дура! – только и проговорил. Она всплеснулась, схватилась за голову. Сотряслась
беззвучным рыданием. Ребенок мягко, нетерпеливо повернулся в животе. Боль,
раздвигающая, тянущая, страшная, непонятной силой опоясала таз…
Услыхав низкий звериный вопль, мамки и няньки, повитухи и дурки вбежали к молодой
царице. Она кричала с обезумевшими глазами, безобразно разинув рот… Женщины
засуетились… Сняли образа, зажгли лампады. Петр ушел. Когда миновали первые
потуги, Воробьиха и повитуха под руки повели Евдокию в жарко натопленную мыльню –