Page 137 - Петр Первый

Более всего споров о войне было на Кукуе. Многие не одобряли: «Черное море нам
ненадобно, к туркам, в Венецию лес, да деготь, да ворвань не повезешь… Воевать надо
северные моря…» Но военные, в особенности молодые, горячо стояли за войну. Этой
осенью ходили двумя армиями под деревню Кожухово и там, не в пример прочим годам,
воевали по всей науке. Про полки Лефортов и Бутырский, про потешных преображенцев
и семеновцев, наименованных теперь лейб-гвардией, иностранцы отзывались, что не
уступят шведам и французам. Но славой кожуховского похода гордиться можно было
разве что на пирах под заздравные речи, шум литавров и залпы пушек. Офицеры, в
вороных париках, шелковых шарфах до земли и огромных шпорах, не раз слыхивали
вдогонку: «Кожуховцы! – храбры бумажными бомбами воевать, татарской пульки
попробуйте…»
Колебались только самые ближние, – Ромодановский, Арта-мон Головин, Апраксин,
Гордон, Виниус, Александр Меньшиков: предприятие казалось страшным… «А вдруг –
поражение? Не спастись тогда никому, всех захлестнут возмущенные толпы… А не
начинать войны – того хуже, и так уже ропот, что царей опутали немцы – душу
подменили, денег уйма идет на баловство, люди страдают, а дел великих не видно».
Петр помалкивал. На разговоры о войне отвечал двусмысленно: «Ладно, ладно,
пошутили под Кожуховым, к татарам играть пойдем…» Один только Лефорт да
Меньшиков знали, что Петр затаил страх, тот же страх, как в памятную ночь бегства в
Троицу. Но и знали, что воевать он все же решится.

Из Иерусалима два черноликих монаха привезли письмо от иерусалимского патриарха
Досифея. Патриарх слезно писал, что в Адрианополь прибыл посол французский с
грамотой от короля насчет святых мест, подарил-де великому визирю семьдесят тысяч
золотых червонных, а случившемуся в то же время в Адрианополе крымскому хану –
десять тысяч червонных и просил, чтоб турки отдали святые места французам… «И
турки отняли у нас, православных, святой гроб и отдали французам, нам же оставили
только двадцать четыре лампады. И взяли французы у нас половину Голгофы, всю
церковь вифлеемскую, святую пещеру, разорили все деисусы, раскопали трапезу, где
раздаем святой свет, и хуже наделали в Иерусалиме, чем персы и арабы. Если вы,
божественные самодержавцы московские, оставите святую церковь, то какая вам
похвала будет?.. Без этого не заключайте с турками мира, – пусть вернут православным
все святые места. А буде турки откажутся, – начинайте войну. Теперь время удобное: у
султана три больших войска ратуют в Венгрии с императором. Возьмите прежде
Украину, потом Молдавию и Валахию, также и Иерусалим возьмите и тогда заключайте
мир. Ведь вы ж упросили бога, чтоб у турок и татар была война с немцами, – теперь
такое благополучное время, и вы не радеете! Смотрите, как мусульмане смеются над
вами: татары-де, – горсть людей, – и хвалятся, что берут у вас дань, а татары – подданные
турецкие, то и выходит, что и вы – турецкие подданные…»

Обидно было читать в Москве это письмо. Собралась большая боярская Дума. Петр
сидел на троне молча, угрюмый, – в царских ризах и бармах. Бояре отводили душу
витиеватыми речами, ссылались на древние летописи, плакали о попрании святынь. Уж
и вечер засинел в окнах, на лица полился из угла свет лампад, – бояре, вставая по чину и
месту, отмахивали тяжелые рукава и говорили, говорили, шевелили белыми пальцами, –
гордые лбы, покрытые потом, строгие взоры, холеные бороды и пустые речи,
крутившиеся как игрушечное колесо по ветру, оскоминой вязли в мозгу у Петра. Никто
не говорил прямо о войне, а, косясь на думного дьяка Виниуса, записывающего с двумя
подьячими боярские речи, плели около… Страшились вымолвить, – война! – разворотить
покойное бытие. А вдруг да снова смута и разорение? Ждали царского слова, и,
очевидно, как бы он сказал, так бы и приговорили.

Но и Петру жутко было взваливать на одного себя такое важное решение: молод еще был
и смолоду пуган. Выжидал, щурил глаза. Наконец заговорили ближайшие и уже по-
иному – прямо к делу. Тихон Стрешнев сказал:
– Конечно, воля его, государева… А нам, бояре, животы должно положить за гроб
господень поруганный да государеву честь… Уж в Иерусалиме смеются, – куда же
позору-то глыбше?.. Нет, бояре, приговаривайте созывать ополчение…
Лев Кириллович по тихости ума понес было издали – с крещения Руси при Владимире,
но, взглянув на кисло сморщившееся лицо Петра, развел руками: