Page 139 - Петр Первый

земле, душу вытряхивали, – мало им этого!.. Работай на них, работай… Сдохнуть не
дают…

Ввели в ворота на черный, заваленный железом двор… Грохот, визг пилы, стукотня
молотков. Сквозь закопченные двери видно – летят искры из горна, там – люди, голые по
пояс, размахиваясь кругом, куют полосу, там – многопудовый молот от мельничного
колеса падает на болванку, и брызжет нагар в кожаные фартуки, там у верстаков –
слесаря… Из ворот по доскам на крышу приземистой печи тянутся тачки с углем, огонь
и черный дым выбрасываются из домны. Жемов толкал локтем Цыгана:
– Узнают они Кузьму Жемова…

В стороне от кузниц в опрятном кирпичном домике в окно глядело розовое, как после
бани, бритое лицо в колпаке. Это был управляющий заводом – немец Клейст. Он
постучал о стекло табачной трубкой. Сторож торопливо подвел Жемова и Цыгана,
объяснил – кто они и откуда. Клейст поднял нижнюю часть окошечка, высунулся,
поджав губы. Колпачная кисточка качалась впереди полного лица. Цыган с враждой, со
страхом глядел на кисточку… «Ох, душегуб!» – подумал.
Позади Клейста на чистом столе стояла жареная говядина, румяные хлебцы и золоченая
чашка с кофеем. Приятный дымок от трубки полз в окно. Глаза его, бездушные, как лед,
проникали в самое нутро русское. Достаточно оглядев обоих колодников, проговорил
медленно:

– Кто обманывает – тому плёхо. Присылают негодных мужикофф, свинячьих детей…
Ничего не умеют – о, сволочь. Ты добрый кузнец – хорошо… Но если обманываешь – я
могу повесить… (Постучал трубкой о подоконник.) Да, повесить я тоже могу, мне дан
закон… Сторож, отведи дуракофф под замок…
По дороге сторож сказал им вразумительно:

– То-то, ребята, с ним надо сторожко… Чуть упущение, проспал али поленился, он без
пощады.

– Не рот разевать пришли! – сказал Жемов. – Мы еще и немца вашего поучим…
– А вы кто будете-то? Слышно – воры-разбойнички? За что вас, собственно?

– Мы, божия душа, с этим кривым в раскол пробирались на святую жизнь, да черт
попутал…

– А, ну это другое дело, – ответил сторож, отмыкая замок на низенькой двери. – У нас
порядки, чтобы знать, вот какие… Идите, я свечу вздую… (Спустились в подклеть.
Лучики света сквозь дырки железного фонаря ползуче осветили нары, дощатые столы,
закопченную печь, на веревках – лохмотья.) Вот какие порядки… Утром в четыре часа я
бью в барабан, – молитва и – на работу. В семь – барабан, – завтракать, – полчаса… Часы
при мне, видел? (Вытащил медные, с хорошую репу, часы, показал.) Опять, значит, на
работу. В полдень – обед и час спать. В семь ужин – полчаса и в десять – шабаш…
– А не надрываются? – спросил Цыган.

– Которые, конечно, не без этого. Да ведь, милый, – каторга: кабы ты не воровал, на печи
бы лежал, дома… Есть у нас пятнадцать человек с воли, наемных, – те в семь шабашут и
спят отдельно, в праздники ходят домой.
– И что же, – еще хрипче спросил Цыган, сидя на нарах, – нам это навечно?

Жемов, уставясь на светлые дырки круглого фонаря, мелко закашлялся. Сторож буркнул
что-то в усы. Уходя, захватил фонарь.

Почтенная, с пегой проседью борода расчесана, волосы помазаны коровьим маслом,
шелковый пояс о сорока именах святителей повязан под соски по розовой рубахе… И не
на это даже, а на круглый, досыта сытый живот Ивана Артемича Бровкина глядели
мужики – бывшие кумовья, сватья, шабры… То-то и дело, что – бывшие… Иван Артемич
сидел на лавке, руки засунул под зад. Очи – строгие, без мигания, портки тонкого сукна,
сапоги пестрые, казанской работы, с носками – крючком. А мужики стояли у двери на