Page 261 - Петр Первый

Глава третья
Еще не светало, а уже по всему дому хлопали двери, скрипели лестницы, – девки волокли
на двор коробья, узлы, дорожные сундуки. Князь Роман Борисович закусывал за кое-как
собранным столом, при сальной свече. Хлебая щи, недовольно оборачивался.

– Авдотья же… Антонида… Олька!.. О господи!.. Приподняв живот, тянулся за штофом. И
мажордом, туда же, пропал. Ну вот – по лестнице загрохотал кто-то вниз башкой.

– Тише, дьяволы!.. О господи…
Вбежала шалая Антонида, – волосы растрепаны, на самой – старая матернина шуба.
– Антонида, сядь ты, ешь…

– Да, ах, тятенька…

Схватила пуховый платок, кинулась в сени. Роман Борисович стал искать – чего бы еще
съесть. Над головой (в светлице) поволокли что-то, уронили, – посыпался сор с дощатого
потолка. Что же это такое? Дом ломают?.. Крутя головой, положил осетринки.

В дверь внесло княгиню Авдотью, – в шубе, в теплых платках, – ткнулась у стены на
венецианский стул. С перепугу осунулась: за всю жизнь два раза только уезжала из
Москвы – к Троице и в Новый Иерусалим. И вдруг такой путь и – наспех…
– Чего ты загодя обмоталась платками? Размотайся, поешь. В дороге не еда, слезы.

– Роман Борисович, далек ли поход-то?
– В Воронеж, мама.

– Ба-а-атюшки…
Всхлипнула без слез. Сверху – визгливый голос Ольги: «Маменька, парики вы куда
засунули?» Авдотью легко, как лист, сорвало со стула, унесло за дверь.
Одно утешало Романа Борисовича: знал, – такая же суета сейчас по всей Москве. Князь-
кесарь, хозяин и страшилище столицы, третьего дня объявил царский указ: палатным
людям с женами и детьми, именитым купцам и знатным людям из Немецкой слободы –
ехать в Воронеж на спуск корабля «Предестинация», столь великого, что мало и за
границей таких видано. Из-за близкой распутицы ехать не мешкав, чтобы захватить
санный путь.
Роман Борисович, хотя и с натугой, но уже начинал все-таки разбираться в политике. В
январе, после шумных праздников, пришли из Константинополя от великого посла
Емельяна Украин-цева письма: турки совсем было шли на вечный мир, только просили
небольших уступок, дабы раздраженные сердца могли прийти к умягчению, и Емельян
Украинцев даже склонил их к той мысли, что мы непреклонно стоим на Карловицком
конгрессе обозначенном фундаменте: «кто чем владеет, да владеет», – но вдруг что-то в
Цареграде случилось, какой-то враг вмешался в переговоры, и турки злее, чем вначале,
стали задираться: требовать назад Азов и город Казыкерман с приднепровскими
городками, требовали по-прежнему – платить московским царям дань крымскому хану. О
гробе господнем и поминать не хотели.
Петр, получив эти вести, кинулся в Воронеж. Александр Данилович, выгнав березовым
веником остатки праздничного хмеля, поехал в пышной карете по именитым купцам.
Говорил им сердечно: «Выручать надо. Если к весне турок не устрашим превеликим
флотом – миру не быть. Прахом пойдут все начинания».

Лев Кириллович, в свой черед, со слезами говорил в Кремле высоким палатным людям:
«Бесчестье можем ли стерпеть? По-прежнему платить дань крымскому хану, ждать
каждую весну татарских орд на лучших землях наших? Можем ли далее сносить
поругания турками и католиками гроба господня? Как при Минине и Пожарском,
исподнюю сорочку отдадим на построение великого воронежского флота».

Кораблестроительным кумпаниям пришлось снова развязывать кошель. По Москве