Page 266 - Петр Первый

повернулся в санях: – Ребята, у кого коня я поставлю?
– Иван Васильевич, ко мне бы… Да черт принес вчера боярина с бабами… Озорничают-то
как… Сено, солому раскидали, овес припрятал, – нашли, не поверишь – по ведру
засыпают коням… А что мне с него, – он и копейки не даст…

Пегобородый раскрыл рот.
– Ха… – засмеялся. – Ха-ха… Возьми под облучком у меня в мешке ножик… Добудь
копейку… Так-то, мужички невольные… (Натянул вожжи.) Ну, – к кому же?

Один кинулся от саней:

– Ко мне, Иван Васильевич, у меня просторно…
Только сейчас вдруг Романа Борисовича пробрало холодом. Постукивая зубами,
поспешил в темную избу.
– Авдотья… – тряс угоревшую во сне княгиню. – Куда пистолеты мои засунула?
Вставайте, Ольга, Антонида… Огонь вздуйте… Куда сунули кремень, огниво… Мишка,
Ванька, вставайте – запрягать…
.. . . . . . . . . . . .

Бревенчатый новостроенный царский дворец стоял за рекой, на полуострову, между
старым и новым руслами. Петр там почти что и не жил, – ночевал, где застанет его ночь.
Во дворце остановилась Наталья Алексеевна с царевичем и вдовая царица Прасковья с
дочерьми – Анной Ивановной, Екатериной Ивановной и Прасковьей Ивановной. Туда же
вповалку разместили приехавших на празднество боярынь с боярышнями. Из дворца
выйти было некуда, кругом – болота, ручьи. Из окон видны одни дощатые крыши
корабельных складов, ярко-желтые остовы кораблей на стапелях (по берегу старого
Воронежа), овраги с грязным снегом да холмы, щетинистые от пней.

Буйносовы девы в ожидании балов и фейерверков томились у окошка, – вот уж не нашли
плоше места! Ни рощи – погулять, ни бережков – посидеть, кругом – тина, мусор,
щепки… С берега, с желтых кораблей несутся стукотня, мужичьи крики. Туда часто
подъезжали верхами кучи кавалеров. Но девы только, – ах!.. – издали на стройных
всадников. Никто не знал, когда начнутся развлечения. Теперь по ночам у кораблей
зажигали костры – работали всю ночь. Девы занавешивали юбками оба окошка в
светелке, чтобы не просыпаться от страшных отблесков пламени…

Когда на дворе, огороженном бревенчатыми стенами, подсохла грязь, выходили на
крылечко, на солнцепек, – скучать. Конечно, можно было развлечься с девами,
сидевшими на других крылечках: с княжной Лыковой дурищей – поперек себя шире,
даже глаза заплыли, или княжной Долгоруковой – черномазой гордячкой (скрывай не
скрывай – вся Москва знала, что у нее ноги волосатые), или с восемью княжнами
Шаховскими, – эти – выводок зловредный – только и шушукались между собой, чесали
языки. Ольга и Антонида не любили бабья.
Однажды во двор нагнали мужиков, – в одно утро поставили качели и карусель с конями
и лодками. Но к потехам не пробиться: то царевич хотел кататься, толкая мамок, чтобы
не держали его за поясок, то маленькие царевны Иоанновны. С ними выходил
наставник, – в одном кармане кафтана – шелковый платок для вытирания носа, в другом
– пучок прутиков – розга, – немец Иоганн Остерман, с весьма глупым большим лицом,
насупленным от важности, в круглых очках. Он усаживал царевен в лодочки, сам
садился на расписного коня, говорил мужикам, крутившим карусель: «Нашинай, абер
лангзам, лангзам», – закрыв под очками глаза, ширкая огромными подошвами, крутился
до одури. Иногда с большого крыльца скатывались пестрой кучей дурачки в кафтанцах
навыворот, эфиопы – черные, как сажа, два старичка шалуна в бабьей одежде, задастые
комнатные женщины, и выплывала, ведомая под локти со ступеней, царица Прасковья в
просторном платье черного бархата. Ей выносили стул, подушки, – садилась,
отворачивая от солнца голубоглазое, полное, как дыня, подрумяненное лицо. Парика не
носила, темные волосы свои были хороши. Карлики, дурачки, шалуны, надувая щеки,
садились у ног ее. Комнатные женщины умильно становились за стулом.