Page 263 - Петр Первый

боярские возки. Деревенские бабы бегали по навозным сугробам, ловя кур. Роман
Борисович рассердился на Авдотью:

– Вот они, ваши дурьи сборы, – до свету надо было выехать… Ищи теперь двор…
Велел гнать к царской избе. Такие взъезжие дворы, – в четыре окна, с красным крыльцом
о пяти ступенях, – в нынешнем году поставлены были на каждом перегоне до самого
Воронежа. Комендантам указано иметь запас кормов и питья и под великим страхом
остерегаться тараканов (потому что государь избяных сих зверей пужается).

Комендант выскочил на крыльцо, – при шпаге и паричке, – замахал на подъехавших:
«Полно, полно, нельзя». Роман Борисович важно отпихнул его, вошел в сени, за ним
княгиня и девы. Комендант отчаянно шипел сзади. Действительно, в обоих покоях –
направо и налево из сеней – не протолкаться. Шубы, валенки, шляпы, шпаги валялись
горой на полу, суетились сенные девки, пахло щами.

– Тятенька, здесь – верхние, – шепнула Ольга.
Он и сам видел, что нужно уходить без шума. Вдруг, из правой палаты, где смеялись
кавалеры в париках, проговорил по-русски немецкий голос:
– Княшна Ольга, княшна Антонина, пошалуйте к нам за стол.

Парики раздвинулись. У накрытого стола – Анна Монс, в красном платье, в дорожном
чепчике, держа высокую рюмку с вином, обернулась, улыбаясь, звала… Кавалеры, –
саксонский посланник Кенигсек, племянник шведского резидента в Москве
Книперкрона – Карл Книперкрон, какой-то еще француз, неизвестный девам, –
подскочили снять с княжен шубы. «Ах, мы сами, сами», – девы торопливо сдернули
материнскую рухлядишку, сунули в ворох чьих-то шуб. («Погоди, маменька, этот срам мы
припомним».) Под руку с кавалерами вошли, обмирая – приседали…

Спиной к запотевшему окошечку на лавке сидел темноволосый мальчик, с большими
глазами, с приоткрытым ртом. Нагнув к плечу слабую голову, утомленно глядел на
рослых, сыто-румяных людей, видимо оглушавших его говором и хохотом. На нем был
ярко-зеленый преображенский кафтанец и сабелька на перевязи, ноги в белых чесанках
не доставали до полу.

Роман Борисович, всхлипнув еще на пороге, истово подошел к десятилетнему мальчику,
пал лбом на дощатый пол, сопя просил у великого государя-наследника, царевича
Алексея Петровича, облобызать ручку.

– Дай, Алешенька, дай ему ручку, – певуче-весело сказала румяная царевна Наталья
Алексеевна. (С тех пор как царицу Евдокию увезли в Суздаль, родная тетка Наталья
была ему вместо матери.)
Алешенька медленно взглянул на нее, покорно протянул князю Роману пальцы,
прикрытые кружевным обшлагом. Тот прилип толстыми губами. Царевич попытался
было выдернуть руку, – Ольга и Антонида по всему политесу растопырили перед ним
юбки, рослые кавалеры затрясли париками, затопали ногами, присоединяясь к поклону
семьи Буйносовых, – темные глаза его налились слезами…
– Поди, поди ко мне, Алешенька… Эк, обступили-то тебя. – Наталья, – полногрудая,
русоволосая, с круглым, как у брата, лицом, смешливой ямочкой на подбородке, –
привлекла мальчика, прикрыла концом пухового платка. – Ничего, подождем, –
подрастет, сам еще будет пужать людей… Так, Алешенька? – Царевна поцеловала его в
висок, взяла с тарелки медовый нарядный пряник, надкусила красивыми зубами,
протянула царевичу. – Вы, что же, княжны, садитесь, кушайте… А ты, князь Роман,
постой с кавалерами, вам после нас соберут…

За столом, кроме Натальи и Анны Ивановны, сидела длинная девица с умным
желтоватым лицом, с бровями и ресницами в цвет кожи. Льняные волосы скручены
тугим узлом на маковке. Она уже поела – отставив тарелку и недопитую рюмку,
улыбаясь, быстро вязала крючком рукоделье из цветной шерсти. Это была приятельница
царя Петра – Амалия Книперкрон, дочь шведского резидента.

– Алексей Петрович, пошалуй ваше светлой лишико, – нежно, по-русски проговорила она