Page 267 - Петр Первый

– Садитесь, садитесь, – лениво говорила царица боярышням, чтобы больше не кланялись,
оставались бы сидеть на крылечках. Смотрела на качели, на карусель, начинала слабо
стонать, клоня набок голову. Женщины испуганно придвигались:
– Что, матушка, свет ясный, что болит?

– Ничего… Отвяжитесь… (У царицы всегда что-нибудь болело, – была сыра.) Эй ты,
Иоганн… Будет тебе крутиться-то, царевнам головки закружишь… Вот уж, господи
прости, дурак немец… Долговязый такой, в очках, а только ему крутиться…

Иоганн Остерман подводил девочек к матери. Старшая, восьмилетняя Екатерина, была
ряба, глазки у нее косили, – за это царица ее жалела. Младшую, толстенькую, веселую
Прасковью, любила, – гладила по кудрявым волосикам, притянув к животу между
раздвинутых колен, целовала в лобик. Средняя, Анна Ивановна, смугловатая угрюмая
девочка с бледными губами, подходила робко, всегда позади сестер…

– Чего под ноги-то косишься, мать не съест, – говорила царица. Брала с поднесенной
шалуном-старичком тарелки сладость, одаривала любезную Пашеньку, одаривала
Катеньку и – «на пряник!» – совала Анне. Вздохнув, оглядывала наставника – от
суконных коричневых чулок до приглаженного паричка. – Ох, рано ему детей отдала, –
надо бы им с мамками еще понежиться…

Задастые женщины трясли за стулом юбками.
– Рано им, свет-матушка, рано в науку-то…

– А ну вас, не шипите в ухо… – Царица морщилась. Подзывала Остермана. – Что, немец,
им читал нынче? Учил ли принцесс по-немецки, цифири учил ли?

Иоганн Остерман, выставляя ногу, поправлял очки и весьма длинно, без сути дела,
докладывал. Царица медленно кивала, не понимая ни слова. Одно понимала: как
прежде, по старине, теперь не жить. Хотя и трудно – равняться надо по новым порядкам.
Памятен остался ей девяносто восьмой год, когда за эту старину разогнали весь
кремлевский верх, царевна Софья с сестрами едва кнута миновала, царица Евдокия при
живом муже серою монашкою слезы льет в Суздале…
Прасковья недаром была родом Салтыкова – сыра, но умна, – умен был и советчик ее,
управляющий и дворецкий, родной брат Василий. Они понимали, – Петру Алексеевичу в
Москве без приличного царского двора не обойтись: иноземные послы, именитые
иноземцы взыскательны, не всякого потащишь на Кукуй к Монсихе… Царица Прасковья
завела в доме политес и принимала послов, путешественников, важных торговых людей
из-за границы. Любезная старина оставалась у нее в задних комнатах, с глаз ее убирали,
когда надо. За все это Петр Алексеевич царицу Прасковью любил и жаловал.

Поскучав на солнцепеке, Прасковья Федоровна удалялась с дочерьми и челядью.
Буйносовы девы садились на карусель, приказывали мужикам вертеть шибче чего
невозможно. Тихо визжали. Издалека доносились пушечные выстрелы да крики
мужиков, поднимающих мачту где-нибудь на корабле. А там уже и обед. Дрема в жарких
светелках, пахнущих смолой. Раза два из города присылали от Романа Борисовича за
бельецом. Посланный рассказывал, что князюшка живет в великой тесноте – вчетвером в
каморке на дворе у Апраксина, и когда кончится воронежское сидение – никто не
знает…

В полдень однажды во двор верхом въехал Петр, худой, загорелые щеки свежевыбриты.
Весело оглянулся на карусель, взглянул на окошки, где заметалось сонное бабье.
Соскочил с коня, поправил шарф, коим был опоясан по узкому кафтану, и побежал
наверх к царице Прасковье.

Минуты не прошло – всему дворцу стало известно, – завтра утром спуск корабля, и
начинаются празднества.

.. . . . . . . . . . . .
Двухпалубный пятидесятипушечный корабль «Предестинация» стоял на пологом берегу
на стапелях и стрелках. Крутая корма его, с тремя ярусами квадратных окошек, искусно
изукрашена дубовой резьбой. По черным бортам – две белых полосы, на медных петлях