Page 288 - Петр Первый

Петр забирал ноздрями густой воздух, – пахло набухшими соками. Капля упала на
затылок, по телу пробежала дрожь. Медленно ладонью растер мокрое на шее.

В весенней тишине все спало настороженно. Нигде ни огонька, только издалече, из
солдатской слободки, – протяжный крик часового: «Послу-у-у-ушивай». В теле – истома,
будто все связано. Слышно, как шибко стучит сердце, прижатое к подоконнику. Только и
оставалось – ждать, стиснув зубы.
Ждать, ждать… Как бабе какой-нибудь в ночной тишине, поднимая голову от горячей
подушки, слушать чудящийся топот… Весь день валилось дело из рук. Просили ужинать
к Меньшикову, – не поехал… Там, чай, пируют! Никогда еще не было так трудно, вся
сила в том сейчас, чтобы ждать – уметь ждать… Король Август влез в войну сгоряча, не
дождавшись, коготки и завязли под Ригой… И Христиан датский не дождался – сам
виноват…

– Сам виноват, сам виноват, – бурчал Петр, таращась на темные кусты сирени,
отяжелевшей после дождя. Там кто-то возился, – денщик, должно быть, с девчонкой…
Сегодня приехал полковник Ланген от короля Августа с тревожными вестями: шведский
львенок неожиданно показал зубы. С огромным флотом появился перед фортами
Копенгагена, потребовал сдачи города. Устрашенный Христиан, не доведя до боя, начал
переговоры. Карл тем временем высадил пятнадцать тысяч пехоты в тылу у датской
армии, осаждавшей голштинскую крепость. Шведы ворвались в Данию стремительно,
как буря. Ни свои, ни чужие не могли и помыслить, чтобы сей шалун, изнеженный
юноша, в короткое время проявил разум и отвагу истинного полководца.
Ланген еще передал просьбу Августа – прислать денег: Польшу-де можно поднять на
войну, если передать примасу и коронному гетману тысяч двадцать червонцев для
раздачи панам. Ланген со слезами молил Петра – не дожидаться мира с турками, –
выступить…

От этих рассказов вся кожа начинала чесаться. Но – нельзя! Нельзя влезать в войну,
покуда крымский хан висит на хвосте. Ждать, ждать своего часа… Давеча приходил Иван
Бровкин, рассказывал: в Бурмистерской палате был великий шум, – Свешников и Шорин
тайно начали скупать зерно, гонят его водой и сухим путем в Новгород и Псков.
Пшеница сразу вскочила на три копейки. Ревякин им кричал: что-де безумствуете, –
Ингрия еще не наша, и когда будет наша? Напрасно зерно сгноите в Новгороде и
Пскове… И они отвечали ему: осенью будет наша Ингрия, по первопутку повезем хлеб в
Нарву…

Мокрые кусты вдруг закачались, осыпались дождем. Метнулись две тени… «Ой, нет,
миленький, – не надо, не надо…» Тень пониже пятилась, побежала легко, – босая…
Другая, длинная (Мишка-денщик), зашлепала вслед ботфортами. Под липой встали
рядом – и опять: «Ой, нет, миленький…»

Петр едва не по пояс высунулся в окошко. В низине за седыми ивами поднималась,
затянутая туманами, большая луна. На равнине выступили стога, древесные кущи,
молочная полоса речонки. Все будто от века – неподвижное, неизменное, налитое
тревогой… И эти, под темной липой, две тени торопливо шептали все про одно…
– Балуй! – басом гаркнул Петр. – Мишка! Шкуру спущу!

Девчонка притаилась за липовым стволом. Денщик, – минуты не прошло, – пронесся на
цыпочках по скрипучей лестнице, поскребся в дверь.

– Свечу, – сказал Петр. – Трубку.
Курил, ходил. Взяв со стола бумагу, близко подносил к свече – бросал. Ночь только еще
начиналась. Дико было и подумать – лечь спать… Трубочный дым тянуло к окошку,
загибая под краем рамы, уносило в свежую ночь…
– Мишка! (Денщик опять вскочил в дверь, – лицо толстощекое, курносое, глаза
одурелые.) Ты смотри, – с девками! Что это такое! (Придвигался к нему, но Мишка,
видно, – хоть бей его чем попало, – все равно без сознания.) Беги, мне чтоб подали
одноколку. Поедешь со мной.