Page 286 - Петр Первый

Адмиралы, много наслышанные про этого испорченного юношу, были удивлены его
необыкновенной решительностью и сдержанностью. Он заговорил о нестерпимых
обидах, нанесенных ему польским и датским королями, и великодушно согласился
принять помощь англо-голландского флота, дабы наказать датчан за вероломство.

В тот же день три соединенных флота, покрыв парусами море, взяли курс на Копенгаген.
Прошел дождь, унесло тучи. Ветер был теплый, пахло травой, дымом. Издалека, в
Немецкой слободе, бренькал колокол на кирке.

Петр сидел у поднятого окошка, – свечей еще не зажигали, – дочитывал челобитные. В
глубине спальни, у двери, не шевелясь, белел залысым черепом Никита Демидов –
кузнец из Тулы.
«…Истинно, государь, народы ослабевают в исполнении и чуть послабже, – думают, что
все-де станет по-старому… (Писал изыскатель доходов, прибыльщик Алексей Курбатов.)
Гостиной сотни купец Матвей Шустов подал сказку о торгах и пожитках своих и в сказке
писал, будто всех пожитков у него только тысячи на две рублев и разорен всеконечно.
Мне известно, – у Матвея на дворе в Зарядье, под полом, в нужном чулане, куда и зайти
срамно, зарыто дедовских еще пожитков тысяч сорок золотых червонных. И он, Матвей,
человек непостоянный, – пьянством истощает богатство, а не умножает, и, если его не
обуздать – истребит до конца. Великий государь, укажи послать к Матвею в Зарядье
подьячего да человек двадцать солдат, и он те золотые деньги вынет…»

Петр тряхнул головой, положил челобитную на подоконник, налево, – к исполнению.
Следующая была от судьи Мишки Беклемишева, написана дрожащей рукой, – разобрал
только: «…служил отцу твоему и брату твоему и был на многих службах и сказано мне
быть в московском Судном приказе судьей. Сижу и по сей день судьей бескорыстно… От
такого бескорыстного сиденья одолжал и охудал вконец. Великий государь, смилуйся, –
за бескорыстное сиденье отпусти меня воеводой хоть в Полтаву…»
Петр зевнул, бросил челобитную в кучу бумаг – направо. Были еще донесения из
Белгорода и Севска о том, что полковые, городовые и всяких чинов служилые люди и
крепостные люди и крестьяне не хотят служить государевой службе, не хотят быть у
строения морских судов и у лесной работы и бегут отовсюду в донецкие казачьи
городки… На углу бумаги пометил: «Вызвать белгородского и севского воевод, допросить
с пристрастием».
Была слезная челобитная государственных крестьян на кун-гурского воеводу Сухотина,
что он-де стал брать со всякого двора сверх всех даней по восьми алтын себе в корысть и
велит избы и бани запечатывать, – делай, что хочешь, – пора студеная, многие роженицы
рожают в хлеву, младенцы безвременно помирают, а иных женщин воевода в земской
избе берет за грудь и цыцки им жмет до крови и по-иному озорничает и увечит…
Петр скребнул в затылке. Вопль стоял по всей земле, – уберут одного воеводу, другой
хуже озорничает. Где взять людей?.. Вор на воре. Начал писать, брызгая гусиным пером:
«Послать в Кунгур…»

– Никита, – обернулся, – тебя поставить воеводой, воровать будешь?
Никита Демидов, не отходя от двери, осторожно вздохнул:

– Как обыкновенно, Петр Алексеевич, – должность такая.
– Людей нет. А?

Никита пожал плечом, – дескать, конечно, с одной стороны, людей нет…
– На дыбе его ломаешь… Жалованье большое кладешь… Воруют… (Макал, писал, хотя
было совсем темно.) Совести нет. Чести нет… Шутов из них понаделал… Отчего?
(Обернулся.)
– Сытый-то хуже ворует, Петр Алексеевич, – смелее…

– Но, но, ты – смелый…