Page 309 - Петр Первый

Алексей, приложив ко рту руки, перекрикивал ветер: «Господа прапорщики… Передать
унтер-офицерам… Передать солдатам… Без приказу не стрелять за страхом смерти…»
Леопольдус Мирбах побежал в длинных ботфортах по валу, крича по-немецки, грозя
тростью… Федька Умойся Грязью (бородатый, грязный, чистое пугало) злобно оскалился
– Леопольдус ударил по башке… Ветер рвал полы кафтанов, высоко полетела чья-то
шляпа…
Алексей оборачивался к нашей батарее: «Да ну же… Скорее». Наконец тяжело рвануло
уши… «Дьяволы, стрелять не умеют!..» В ответ четыре шведские пушки, отскочив,
плюнули огнем… В полуверсте, особенно и важно, прогрохотали «Лев» и «Медведь»…
«Ох, наши – лениво». Четыре запряжки снова подскакали, подцепили пушки, подвезли
ближе к валу. Пушкари догнали бегом, – прочистили, зарядили, отскочили – двое к
колесам, третий присел с фитилем. Человек с белыми отворотами поднял шпагу… Залп…
Четыре ядра ударили в сосновые бревна палисада, рвануло железным визгом, полетели
щепы. Алексей попятился, упал. Вскочил… Мельком, но страшно ясно (запомнил потом
на всю жизнь) увидел: по кочковатому полю, близко вдоль рва, скачет на сивой лошади
прямо, тонкий, как палец, юноша в маленькой треуголке, из-под нее подскакивает на
загривке кожаный мешочек, ноги его не по-русскому вытянуты вперед, засунуты в
стремя до каблука, узкое лицо насмешливо обращено к стреляющим с палисада, за ним
десятка два вздвоенных ровных рядов кирасиров на очень костлявых конях скачут голова
в голову… «Господи, помилуй!» – донесся отчаянный крик Голикова.
Низкая туча стремительно закрывала все небо. День быстро темнел. Пеленою снега
затягивало лагерь, ряды скачущих кирасир, двигающиеся шведские колонны. В вое
ветра рявкали пушки, – пламя их вспыхивало мутными сияниями. Трещал, рвался
палисад. Ядра свирепо прошипывали над головой. Закрутилась метель, косой колючий
снег бил в лицо, залеплял глаза. Не было видно ни того, что впереди – по ту сторону рва,
ни того, что уже с четверть часа началось в лагере.

На Алексея налетел бегущий без памяти, согнувшись, солдат не из его роты… Алексей
схватил его за бока… Солдат истошно заорал: «Продали!..» – вырвался, исчез в метели…
Только тогда Алексей заметил, как из крутящейся пелены стали валиться в ров будто бы
вязанки хвороста. Сдирая с лица снег, закричал:
– Огонь!.. Огонь!..

Во рву уже копошились проворные люди…

(…Шведские гренадеры, коим снег бил в спину, подбежав, стали забрасывать ров
фашинами, и по ним без лестниц полезли на палисад…)

…Алексей увидел еще: выстрелил Голиков, пятясь, – пихал перед собой багинетом…
Большой, засыпанный снегом человек перекинул ноги через палисад, схватился рукой
за багинет, – Голиков тянул мушкет к себе, тот – к себе… Алексей завизжал, тыкая его,
как свинью, шпагой. Еще, еще переваливались люди, будто гнала их снежная буря…
Алексей колол и мимо и в мягкое… Брызнула боль из глаз, – череп, все лицо сплющилось
от удара…

…Голиков не помнил, как скатился со рва… Полз на четвереньках, – от животного
ужаса… Мимо, размахивая руками, пробежал кто-то, за ним с уставленными багинетами
– двое шведов, яростные, широкие… Голиков прилег, как жук… «Ох, какие люди!..»
Поднял голову, – снегом забило рот. Вскочил, шатаясь, тотчас наткнулся на двоих…
Федька Умойся Грязью лежал животом на Леопольдусе Мирбахе, добирался пальцами до
его горла… Леопольдус рвал Федькину бороду… «Врешь, сатана», – хрипел Федька –
навалился плечами… Андрей побежал… «Ох, какие люди!..»

.. . . . . . . . . . . .
Средняя колонна шведов, – четыре тысячи гренадеров, – всею фурией бросилась на
дивизию Артамона Головина… Четверть часа длился бой на палисадах. Русские,
ослепляемые метелью, истомленные голодом, не веря командирам, не понимая, зачем
нужно умирать в этом снежном аду, отхлынули от вала… «Ребята, нас продали… Бей
офицеров!..» Беспорядочно стреляя, бежали по лагерю, давили друг друга в занесенных
рвах и на турах батарей… Смяли и увлекли за собой полки Трубецкого. Тысячами
бежали к мостам, к переправе…