Page 327 - Петр Первый

боритесь, с богатым не судитесь, со шведом не деритесь…“
Без осечки, после такого рассказа Федьку, а с ним и Андрея, оставляли в людской
ночевать и кормили. Но трудно было пробираться на богатый двор. Люди стали
недоверчивы. Год от году все больше народу бегало от войскового набора, от военных и
земских повинностей, – скрывались в лесах, шалили и в одиночку и шайками… Были
такие городки, где остались одни старики, старухи да малые дети, – про кого ни спроси:
– этот взят в драгуны, этот на земляных работах или увезен на Урал, а этот – еще недавно
держал на базаре лавку – и почтенный и богобоязненный, – бросил жену, малых ребят,
свистит с кистенем в овраге у большой дороги…

Федька не раз задумывался, – не пристать ли к разбойникам, пошалить? Да и так
рассуждая: куда было деваться? Не век бродить меж двор, – надоест… Но Андрей – ни за
что… Уперся, – пойдем, пойдем на полдень до края земли… Федька ему: «Ну, придешь,
опять же там – люди, даром кормить не станут, придется батрачить у казаков или лезть в
кабалу к помещику, ломать спину на черта… А пошалили бы да погуляли – глядь и
зашили бы каждый в шапку по сто рублев. С такими деньгами в купцы можно выйти. Тут
уж к тебе ни драгун, ни подьячий, ни помещик не привяжется, – сам хозяин…»
Один раз, – это было летом, – сидели на вечерней заре в поле. От костра из сухого навоза
тянул дымок, ветер клонил стебли, посвистывал. Андрюшка глядел на догоревшую зарю,
ее осталось – тусклая полоса у края земли.

– Федя, вот что я тебе скажу один раз… Живет во мне сила, ну такая сила – больше
человеческой… Слушаю – ветер свистит по стеблям и – понимаю, так понимаю все, –
грудь разрывает… Гляжу – заря вечерняя, сумрак, и – все понимаю, так бы и разлился по
небу с этой зарей, такая во мне печаль и радость…
– У нас в деревне был дурачок, гусиный пастух, – сказал Федька, ковыряя стеблем в
рассыпающихся углях, – такое же нес, бывало, понять ничего нельзя… Играл хорошо на
тростниковых дудках, – всей деревней ходили слушать… Тогда искали людей к
покойному к Францу Лефорту в музыканты, – что ж ты думаешь – взяли его…

– Федя, мне под Нарвой рассказывал крепостной человек Бориса Петровича про
итальянскую страну… Про живописцев… Как они живут, как они пишут… Я не
успокоюсь, рабом послед-ним отдамся такому живописцу – краски тереть… Федя, я
умею… Взять доску деревянную, дубовую, протереть маслицем, покрыть грунтом… В
черепочках натрешь красок, иные на масле, а иные на яйце… Берешь кисточки…
(Голиков говорил совсем тихо, не заглушал посвистывания ветра.) Федя, день просветлел
и померк, а у меня на доске день горит вечно… Стоит ли древо, – береза, сосна, – что в
нем? А взгляни на мое древо на моей доске, все поймешь, заплачешь…

– Где ж она, страна эта?
– Не знаю, Федя… Спросим, – скажут.

– Можно и туда… Все равно.
Весною семьсот второго года в Архангельск прибыли на корабле десять шлюзных
мастеров, нанятых в Голландии Андреем Артамоновичем Матвеевым за большое
жалованье (по семнадцати рублев двадцати копеек в месяц, на государевых кормах).
Половину мастеров отправили под Тулу, на Ивановское озеро – строить (как было
задумано в прошлом году) тридцать один каменный шлюз между Доном и Окой через
Упу и Шать. Другая половина мастеров поехала в Вышний Волочек – строить шлюз
между Тверицей и Мстою.
Вышневолоцким шлюзом должно было соединиться Каспийское море с Ладожским
озером, Ивановскими шлюзами – Ладожское озеро, все Поволжье – с Черным морем.

Петр был в Архангельске, где укрепляли устье Двины и строили фрегаты для
беломорского флота. Здешние промышленники рассказали ему, что издавна известен
путь из Белого моря в Ладогу – через Выг, Онего-озеро и Свирь. Путь трудный – много
переволок и порогов, но, если прокопать протоки и поставить шлюзы до Онего-озера –
все беломорское приморье повезет товары прямым сплавом в Ладогу.