Page 331 - Петр Первый

тоже стреляли, но неуверенно. «Второй плутонг… Палить!» Второй ряд, так же как и
первый, выстрелив, упал на колени… «Третий… Третий! – кричал срывающийся голос. –
Багинет пред себя… Бегом…»
Петр побежал по неровному полю. Солдаты, мешая ряды, крича все громче и злее,
тысячной горячей толпой, уставя штыки, хлынули на земляное укрепление. Изо рва уже
торчали вздетые руки сдающихся. Часть шведов убегала в сторону леса.
Шанцы на правом берегу были взяты. Когда совсем рассвело – через реку переправили
мортиры. И в тот же день начали кидать ядра в Нотебург с обоих берегов реки.
.. . . . . . . . . . . .

В крепости, выдержавшей две недели жестокой бомбардировки, начался большой пожар
и взрывы артиллерийских погребов, отчего обвалилась восточная часть стены. Тогда
увидели лодочку с белым флагом на корме, она торопливо плыла к мысу, к шанцам.
Русские батареи замолчали. От мортир, обливаемых водой, валил пар. Из лодки вылез
высокий бледный офицер – голова его была обвязана окровавленным платком.
Неуверенно оглядывался. Через шанец к нему перепрыгнул Алексей Бровкин, – дерзко
глядя, спросил:
– С чем хорошим пожаловал?

Офицер быстро заговорил по-шведски, – указывал на огромный дым, поднимавшийся из
крепости в безветренное небо.

– Говори пo-pyccки, – сдаетесь или нет? – сердито перебил Алексей.

На помощь к нему подошел Кенигсек, – нарядный, улыбающийся, – вежливо снял шляпу
– поклонился офицеру и, переспросив, перевел: что-де жена коменданта и другие
офицерские жены просят позволить им выйти из крепости, где невозможно быть от
великого дыма и огня. Алексей взял у офицера письмо о сем к Борису Петровичу
Шереметьеву. Повертел. Вдруг исказился злобой, бросил письмо под ноги офицеру, в
грязь:

– Не стану докладывать фельдмаршалу… Это – что ж такое? Баб выпустить из крепости.
А нам еще две недели на штурмах людей губить… Сдавайтесь на аккорд сейчас же, – и
весь разговор…
Кенигсек был вежливее: поднял письмо, отер о кафтан, вернул офицеру, объяснив, что
просьба – напрасна. Офицер, пожимая плечами, негодуя, сел в лодку, и – только отплыл –
рявкнули все сорок две мортиры батарей Гошки, Гинтера и Петра Алексеевича.
Всю ночь пылал пожар. На башнях расплавлялись свинцовые крыши, и горящие
стропила обрушивались, взметая языки пламени. Заревом освещалась река, оба стана
русских и ниже по течению – сотня лодок у берега наготове, с охотниками, тесно
стоящими на помостах, со штурмовыми лестницами, положенными поперек бортов.
После полуночи канонада замолкла, слышался только шум бушующего огня.
Часа за два до зари с царской батареи выстрелила пушка. Надрывающе забили
барабаны. Ладьи на веслах пошли к крепости, все ярче озаряемые пламенем. Их вели
молодые офицеры: Михайла Голицын, Карпов и Александр Меньшиков. (Вчера
Алексашка со слезами говорил Петру: «Мин херц, Шереметьев в фельдмаршалы
махнул… Надо мной люди смеются: генерал-майор, губернатор псковский! А на деле –
денщик был, денщиком и остался… Пусти в дело за военным чином…»)

Петр с фельдмаршалом и полковниками был на мысу, на батарее. Глядели в подзорные
трубы. Ладьи быстро подходили с восточной стороны, там, где обвалилась стена, –
навстречу им неслись каленые ядра. Первая лодка врезалась в берег, охотники горохом
скатились с помостов, потащили лестницы, полезли. Но лестницы не хватали доверху,
даже в проломе. Люди взбирались на спины друг другу, карабкались по выступам.
Сверху валились камни, лился расплавленный свинец. Раненые срывались с
трехсаженной высоты. Несколько лодок, подожженных ядрами, ярко пылая, уплывали по
течению.

Петр жадно глядел в трубу. Когда пороховым дымом застилало место боя, – совал трубу