Page 324 - Петр Первый

понурясь, на берегу. Русские солдаты, еще не зная – как прикажут с пленными, только
похаживали около ливонских сердитых мужиков, – недели две тому назад бежавших в
Мариенбург, в осаду, от нашествия, – заговаривали с женщинами, сидевшими на узлах,
горестно уткнув головы в колени. Заиграла труба. Важно шел генерал-фельдмаршал,
звякая длинными звездчатыми шпорами.

Из-за кучки спешившихся драгун на него взглянули чьи-то глаза, – точно два огонька –
обожгли сердце… Время военное, – иной раз женские глаза – острее клинка. Борис
Петрович кашлянул важно – «Гм!» – и обернулся… За пыльными солдатскими кафтанами
– голубая юбка… Насупился, выпятив челюсть, и – увидел эти глаза – темные,
блестевшие слезами и просьбой и молодостью… На фельдмаршала из-за солдатских
спин, поднявшись на цыпочки, глядела девушка лет семнадцати. Усатый драгун накинул
ей поверх платьишка мятый солдатский плащ (августовский день был прохладен) и
сейчас старался оттереть ее плечом от фельдмаршала. Она молча вытягивала шею,
измученное страхом свежее лицо ее силилось улыбаться, губы морщились. «Гм», – в
третий раз крякнул Борис Петрович, пошел мимо к пленным…

.. . . . . . . . . . . .
В сумерки, отдохнув после обеда, Борис Петрович сидел на лавке, вздыхал… В избе при
нем был только один Ягужинский, царапал пером на углу стола…
– Смотри – глаза попортишь, – тихо сказал Борис Петрович.

– Кончаю, господин фельдмаршал…
– Ну, кончаешь, – кончай… (И – уже совсем про себя.) Так-то вот оно нашего брата… Ну,
ну… Ах ты, боже мой…

Легонько постукивал всей горстью по столу, глядел в мутное окошечко. На озере – в
крепости еще полыхало… Ягужинский весело-насмешливо косился на господина
фельдмаршала: ишь, как его подперло, шея надулась, лицо потерянное.
– Отнесешь указ-то полковнику, – сказал Борис Петрович, – да зайди во второй
драгунский полк, что ли… Этого, как его, Оську Демина, урядника, разыщи. Там с ним в
обозе – бабенка одна… Жалко – пропадет, – замнут драгуны… Ты ее приведи-ка сюда…
Постой… Оське – на-ка – передай рубль, – жалую, скажи…

– Все будет исполнено, господин фельдмаршал…

Борис Петрович – один в избе – кряхтел, качал головой. И ведь ничего не поделаешь: без
греха, как ты ни старайся, – не прожить… В девяносто седьмом году ездил в Неаполь…
Привязалась к сердцу черненькая одна… Хоть плачь… И на Везувий лазил, глядел на
адский огонь, и на острове Капри лазил на страшные скалы, глядел капища поганских
римских богов, и прилежно осматривал католические монастыри, глядел и руками
трогал: доску, на которой сидел господь бог, умывая ученикам ноги, и часть хлеба
тайные вечери, и крест деревянный – в нем часть пупа Христова и часть обрезанья, и
один башмак Христов – ветхий, и главу пророка Захарии – отца Иоанна Предтечи, и
многое другое вельми предивное и пречудесное… Так нет же – все заслонила ему
востроглазая Джулька, с бубном плясала, песни пела… Хотел взять ее в Москву, в ногах
валялся у девчонки… Ах, боже мой, боже мой…

Ягужинский, как всегда, обернулся одним духом, – легонько втолкнул в избу давешнюю
девушку в голубом платье, в опрятных белых чулках, – грудь накрест перевязана
косынкой, в кудрявых темных волосах – соломинки (видимо, в обозе уже пристраивались
валять ее под телегами)… Девушка у порога опустилась на колени, низко нагнула голову
– явила собой покорность и мольбу.

Ягужинский, бодро крякнув, вышел. Борис Петрович некоторое время разглядывал
девушку… Ладная, видать – ловкая, шея, руки – нежные, белые… Весьма располагающая.
Заговорил с ней по-немецки:

– Зовут как?
Девушка легко, коротко вздохнула: