Page 363 - Петр Первый

– самое малое число, пушек – только девять и то одну на днях разорвало при стрельбе…
Кроме конечной погибели, ничего не жду… Помоги, государь…»

– Ну? Что скажете? – спросил Петр Алексеевич, окончив чтение.
Брюс свирепо уткнулся подбородком в черный галстух. Корнелий Крейс не выразил
ничего на дубленом лице своем, только сузил зрачки, будто отсюда увидал полсотни
шведских вымпелов в Нарвском заливе; Александр Данилович, всегда быстрый на ответ,
сегодня тоже молчал, насупясь.

– Спрашиваю, господа военный совет, считать ли нам, что в сей хитрой игре король Карл
выиграл у меня фигуру: одним ловким ходом на Нарву оборонил Кексгольм? Или
продолжать нам быть упрямыми и вести гвардию на Кексгольм, отдавая Нарву
Шлиппенбаху?
Корнелий Крейс затряс лицом, – противно адмиральскому положению вынул из
табакерки кусочек матросского табаку, вареного с кайенским перцем и ромом, и сунул
за щеку.

– Нет! – сказал он.
– Нет! – сказал Брюс твердо.

– Нет! – сказал Александр Данилович, стукнув себя по коленке.
– Кексгольм нам не трудно будет взять, – проговорил Гаврила Иванович Головкин
смирным голосом, – но как бы король Карл в это время у нас вторую фигуру не отыграл,
на сей раз – ферзя.

– Так! – сказал Петр Алексеевич.
И без слов было понятно, что пропустить корпус Шлиппен-баха в Нарву – значило
отказаться от овладения главными кре-постями – Нарвой и Юрьевом, – без которых
оставались открытыми подступы к Питербургу. Медлить нельзя было ни часу. Через
небольшое время нарочные поскакали по шлиссельбургской дороге и вдоль Невы с
приказом – повернуть обратно в Питербург войска и гребной флот.
Поручик Пашка Ягужинский, не слезавший с седла трое суток, только и успел
выпросить у денщика Нартова ковшичек царской перцовки и ломоть хлеба с солью и
отправился обратно в лагерь к Петру Матвеевичу Апраксину, которому было велено – без
сомнения положить печаль свою на господа бога и стоять с войском крепко против
шведского флота даже до последнего издыхания. Отпуская Ягужинского, Петр
Алексеевич взял его за руку, притянул, поцеловал в лоб:
– На словах передашь ему: через неделю всеми войсками буду под Нарвой…

Короля Карла разбудило заливистое пенье петуха; открыв глаза в полусвете палатки, он
слушал, как петух с придыханием прилежно надрывает глотку; его возили в обозе и на
ночь ставили в клетке у королевского шатра. Потом протяжно заиграл рожок зорю, –
королю вспомнилось туманное ущелье, рога, собачий лай и нетерпение – пролить кровь
зверя… У самого шатра затявкала собачонка, по голосу – дрянь, из тех, что дамы возят с
собой в карете… Кто-то шикнул на нее, собачонка жалобно взвизгнула. Король отметил:
«Узнать – откуда собачонка». Неподалеку у коновязи забились лошади, одна дико
закричала. Король отметил: «Жаль, но, видимо, „Нептуна“ придется охолостить».
Протопали мерные, тяжелые шаги. Король насторожил ухо, чтобы услышать команду
при смене караула. Над палаткой пронеслись птицы, разрезая со свистом воздух.
Отметил: «Будет погожий день». Звуки и голоса становились все отчетливее. Слаще всех
виол, арф, клавесин была эта бодрая, мужественная музыка пробуждающегося лагеря.

Король чувствовал себя отлично после короткого сна на походной постели, под шинелью,
пахнущей дорожной пылью и конским потом. О да, было бы в тысячу раз приятнее
проснуться от петушиного крика, когда по другую сторону поля стоит неприятель и в
сыром тумане оттуда тянет дымком его костров… Тогда – одним прыжком с постели – в
ботфорты, и – на коня… И спокойным шагом, сдерживая блеск глаз, – выехать к своим
войскам, которые уже построились перед боем и стоят, усатые, суровые…