Page 359 - Петр Первый

– Из города Керенска пришел, по третьему, по осеннему наряду… Мы – посадские. Тут, в
землянке, мы все – вольные…

– Почему остался зимовать?
– Не хотелось на зиму домой возвращаться, – все равно – с голоду выть на печи. Остался
по найму, на казенном хлебе, – возим лес. А ты посмотри – какой хлеб дают. – Мужик
выта-щил из-под полушубка кусок черного хлеба, помял, поломал его в негнущихся
пальцах. – Плесень. Разве тут аптека поможет?

Андрей Голиков тихонько переменил лучину в светце, – в низенькой, обмазанной глиной,
местами лишь побеленной землянке стало светлее. Кое-кто из-за рогожи поднял голову.
Петр Алексеевич присел на нары, обхватил коленку, пронзительно, – в глаза, – глядел на
бородатого мужика:
– А дома, в Керенске, что делаешь?

– Мы – сбитенщики. Да ныне мало сбитню стали пить, денег ни у кого нет.

– Я виноват, всех обобрал? Так?
Бородатый поднял, опустил голые плечи, поднялся, опустился медный крест на его
тощей груди, – с усмешкой качнул головой:
– Пытаешь правду?.. Что ж, правду говорить не боимся, мы ломаные… Конечно, в
старопрежние годы народ жил много легче. Даней и поборов таких не было… А ныне –
все деньги да деньги давай… Платили прежде с дыму, с сохи, большей частью – круговой
порукой, можно было договориться, поослобонить, – удобство было… Ныне ты велел
платить всем подушно, все души переписал, – около каждой души комиссар крутится,
земский целовальник, плати. А последние года еще, – сюда, в Питербург, тебе ставь в
лето три смены, сорок тысяч земских людей… Легко это? У нас с каждого десятого двора
берут человека, – с топором, с долотом или с лопатой, с поперечной пилой. С остальных
девяти дворов собирают ему кормовые деньги – с каждого двора по тринадцати алтын и
две денежки… А их надо найти… Вот и дери на базаре глотку: «Вот он, сбитень
горячий!» Другой бы добрый человек и выпил, – в кармане ничего нет, кроме «спасиба».
Сыновей моих ты взял в драгуны, дома – старуха да четыре девчонки – мал мала
меньше… Конечно, государь, тебе виднее – что к чему…

– Это верно, что мне виднее! – жестко проговорил Петр Алексеевич. – Дай-ка этот хлеб-
то. – Он взял заплесневелый кусок, разломил, понюхал, сунул в карман. – Пройдет Нева,
привезут новую одежу, лапти. Муку привезут, хлеб будем печь здесь. – Он пошел было к
двери, забыв про Голикова, но тот до того умоляюще метнулся, взглянул на него, Петр
Алексеевич с усмешкой сказал: – Ну, богомаз? Показывай…

Часть стены между нарами, тщательно затертая и побеленная, была прикрыта рогожей.
Голиков осторожно снял рогожу, подтащил тяжелый светец, зажег еще и другую лучину
и, держа ее в дрожащей руке, возгласил высоким голосом:
– Вельми преславная морская виктория в усть Неве майя пятого дня, тысячу семьсот
третьего года: неприятельская шнява «Астрель» о четырнадцати пушек и адмиральский
бот «Гедан» о десяти пушек сдаются господину бомбардиру Петру Алексеевичу и
поручику Меньшикову.

На штукатуренной стене искусно, тонким углем, были изображены на завитых пеной
волнах два шведских корабля, в пушечном дыму, окруженные лодками, с которых
русские солдаты лезли на абордаж. Над кораблями из облака высовывались две руки,
держащие длинный вымпел со сказанной надписью. Петр Алексеевич присел на
корточки. «Ну и ну!» – проговорил. Все было правильно, – и оснастка судов, и надутые
пузырями паруса, и флаги. Он даже разобрал Алексашку с пистолетом и шпагой,
лезущего по штурмовому трапу, и узнал себя, – принаряженного слишком, но –
действительно – он стоял тогда под самой неприятельской кормой, на носу лодки,
кричал и кидал гранаты.
– Ну и ну! Откуда же ты знаешь про сию викторию?

– Я тогда на твоей лодке был, гребцом…