Page 360 - Петр Первый

Петр Алексеевич потрогал пальцем рисунок, – и верно, что уголь. (Голиков за спиной его
тихо застонал.)

– Эдак я тебя, пожалуй, в Голландию пошлю – учиться. Не сопьешься? А то я вас знаю,
дьяволов…

…Петр Алексеевич вернулся к генерал-губернатору, опять сел на золоченый стул. Свечи
догорали. Гости сильно уже подвыпили. На другом конце стола корабельщики, склонясь
головами, пели жалобную песню. Один Александр Данилович был ясен. Он сразу
заметил, что у мин херца подергивается уголок рта, и быстро соображал – с чего бы это?
– На, закуси! – вдруг крикнул ему Петр Алексеевич, выхватывая из кармана кусок
заплесневелого хлеба. – Закуси вот этим, господин генерал-губернатор!..
– Мин херц, тут не я виноват, хлебными выдачами ведает Головкин, ему подавиться этим
куском… Ах, вор, ах, бесстыдник!

– Ешь! – У Петра Алексеевича бешено расширялись глаза. – Дерьмом людей кормишь –
ешь сам, Нептун! Ты здесь за все отвечаешь! За каждую душу человечью…

Александр Данилович повел на мин херца томным, раскаян-ным взором и стал жевать
эту корку, глотая нарочно с трудом, будто через слезы…

Петр Алексеевич пошел спать к себе в домик, потому что у генерал-губернатора
комнаты были высокие, а он любил потолки низенькие и помещения уютные. В бытность
свою в Саардаме спал в домишке у кузнеца Киста в шкафу, где и ног нельзя было
вытянуть, а все-таки ему там нравилось.

Денщик Нартов тепло натопил печь, на столе перед длинным окошечком, в которое
глядеть нужно было нагнувшись, разложил книги и тетради, бумагу и все – чем писать,
готовальни – чертежные, столярные и медицинские – в толстых кожаных сумках,
подзорные трубы, компасы, табак и трубки. Горница была обита морской парусиной. В
углу стоял – в полроста человека – медный фонарь, привезенный для маячной мачты
Петропавловской крепости; лежало несколько якорей для ботиков и буеров, смоляные
концы, бокаутовые блоки.
Тут бы Петру Алексеевичу – после бани и хорошего ужина – и заснуть сладко на
деревянной постели с крашенинным пологом на четырех витых столбиках, натянув на
голову холщовый колпак. Но ему не спалось. Шумел ветер по крыше – порывами,
взвывал в печной трубе, тряс ставней. На полу, на кошме, поставив около себя круглый
фонарь с дырочками, сидел друг сердечный – Алексашка и рассказывал про денежные
трудности короля Августа, о которых постоянно доносил – письменно и через нарочных –
посол при его дворе князь Григорий Федорович Долгорукий.

Короля Августа вконец разорили фаворитки, а денег нет; в Саксонии подданные его
отдали все, что могли, – говорят, там ста талеров не найти взаймы; поляки на сейме в
Сандомире в деньгах отказали; Август продал прусскому королю свой замок за полцены,
и опять – не то черт ему подсунул, не то король Карл – одну особу – первую красавицу в
Европе, графиню Аврору Кенигсмарк, и он эти деньги ухлопал на фейерверки да на балы
в ее честь; когда же графиня убедилась, что карманы у него вывернуты, сказала ему
кумплимент и отъехала от него, увозя полную карету бархатов, шелков и серебряной
посуды. Ему стало и есть нечего. Прибыл он ко князю Григорию Федоровичу
Долгорукому, разбудил его, упал в кресло и давай плакать: «Мои, говорит, саксонские
войска другую неделю грызут одни сухари, польские войска, не получая жалованья,
занялись грабежом… Поляки совсем сошли с ума, – такого пьянства, такой
междоусобицы в Польше и не запомнят, паны со шляхтой штурмом берут друг у друга
города и замки, жгут деревнишки, безобразничают хуже татар; до Речи Посполитой им и
горя мало… О, я несчастный король! О, лучше мне вынуть шпагу, да и напороться на
нее!»

Князь Долгорукий, человек добрый, послушал-послушал, прослезился над таким
несчастьем и дал ему без расписки из своих денег десять тысяч ефимков. Король тут же
залился домой, где у него бесилась новая фаворитка – графиня Козельская, и давай с ней
пировать…