Page 57 - Петр Первый

Уйдет, и у Натальи Кирилловны долго еще блестят глаза. Волнуясь, ходит по спаленке,
думает. Так в беспросветный дождь вдруг проглянет сквозь тучи летящие синева,
поманит солнцем. Значит – непрочен трон под Сонькой, когда такие орлы прочь летят…
Петр полюбил Бориса Алексеевича; встречая, целовал в губы, советовался о многом,
спрашивал денег, и князь ни в чем не отказывал. Часто сманивал Петра с генералами,
мастерами, денщиками и карлами гулять и шалить на Кукуе, – выдумывал
необыкновенные потехи. Не раз, разгоряченный вином, вскакивал, – бровь нависала,
другая задиралась, сверкали зубы, багровел нос… И по-латыни читал из Вергилия:
«Прославим богов, щедро наполняющих вином кубки, и сердце – весельем, и душу –
сладкой пищей…»
Петр очарованно глядел на него. За окнами шумел ветер, летя через тысячеверстные
равнины, лесную да болотную глушь, лишь задерет солому на курной избе, да повалит
пьяного мужика в сугроб, да звякнет мерзлым колоколом на покосившейся колокольне…
А здесь – взлохмачены парики, красные лица, дым валит из длинных трубок, трещат
свечи. Шумство. Веселье…
– Быть пьяному синклиту нерушимо! – Петр приказал Никите Зотову писать указ: «От
сего дня всем пьяницам и сумасбродам сходиться в воскресенье, соборно славить
греческих богов». Лефорт предложил сходиться у него. С этого так и повелось. Зотов,
самый горчайший, был пожалован званием архипастыря и флягой с цепью – на шею.
Алексашку, во всем безобразии, сажали на бочку с пивом, и он пел такие песни, что у
всех кишки лопались от смеху.
В Москву дошел слух об этих сборищах. Бояре испуганно зашептали: «На Кукуе немцы
проклятые царя вконец споили, кощунствуют и бесовствуют». В Преображенское
приехал князь Приимков-Ростовский, истовый старик, ударил Петру челом и с час
говорил – витиевато, на древнеславянском – о том, как беречь византийское благолепие
и благочестие, на коем одном стоит Россия. Петр молча слушал (в столовой палате играл
с Алексашкой в шахматы, были сумерки). Потом толкнул доску с фигурами и заходил,
грызя заусенец. Князь все говорил, поднимая рукава тяжелой шубы, – длиннобородый,
сухой… Не человек – тень надоевшая, ломота зубная, скука! Петр нагнулся к
Алексашкиному уху, тот фыркнул, как кот, ушел, скалясь. Скоро подали лошадей, и Петр
велел князю сесть в сани, – повез его к Лефорту.
За столом на высоком стуле сидел Никита Зотов, в бумажной короне, в руках держал
трубку и гусиное яйцо. Петр без смеха поклонился ему и просил благословить, и
архипастырь с важностью благословил его на питье трубкой и яйцом. Тогда все (человек
двадцать) запели гнусавыми голосами ермосы. Князь Приимков-Ростовский, страшась
перед царем показать невежество, тайно закрестился под полой шубы, тайно
отплюнулся. А когда на бочку полез голый человек с чашей, и царь и великий князь всея
Вели-кия и Малыя и прочая, указав на него перстом, промолвил громогласно: «Сие есть
бог наш, Бахус, коему поклонимся», – помертвел князь Приимков-Ростовский,
зашатался. Старика без памяти отнесли в сани.

С этого дня Петр велел называть Зотова всепьянейшим папой, архижрецом бога Бахуса,
а сходбища у Лефорта – сумасбродней-шим и всепьянейшим собором.

Дошел слух о том и до Софьи. В гневе послала она говорить с Петром ближнего боярина,
Федора Юрьевича Ромодановского. Из Преображенского он вернулся задумчивый.

Докладывал правительнице:
– Шалостей и забав там много, но и дела много… В Преображенском не дремлют…
Ненавистью, смутным страхом зашлось сердце у Софьи. Не успели, кажется, и
оглянуться, – подрос волчонок…
Неожиданно из Полтавы прибыл Василий Васильевич. Еще только брезжил рассвет, а уж
в дворцовых сенях и переходах – не протолкаться. Гул, как в улье. Софья не спала ночь.
Вышитое золотом, покрытое жемчужной сетью, платье, – более пуда ве-coм, – бармы в
лалах, изумрудах и алмазах, ожерелья, золотая цепь – давили плечи. Сидела у окна, сжав
губы, чтобы не дрожали. Верка, ближняя женщина, дышала на замерзшее стекло: