Page 78 - Петр Первый

да узкая борода до пупа, шевелившаяся по тяжелой ризе. Двенадцать великанов-
дьяконов, буйноволосые и звероподобные, звякали тяжелыми кадилами. В клубах ладана
плыл патриарх и по сторонам его митрополиты и архиереи. Возгласами архидьякона
наполнялся, как крепким вином, весь собор. Сие был Третий Рим. Веселилось надменное
русское сердце.

На царском месте под алым шатром стояла Софья. По правую руку ее – царь Иван, –
полуприкрыл веки, скулы его горели на больном лице. Налево стоял долговязый Петр, –
будто на святках одели мужика в царское платье не по росту. Бояре, поднося ко рту
платочек, с усмешкой поглядывали на него: несуразный вьюноша, и стоять не может,
топчется, как гусь, косолапо, шею не держит… Софья по крайней мере понимает
державный чин. Под ногами, чтобы выше быть, скамеечка. Лик покойный, ладони
сложены на груди, и руки, и грудь, плечи, уши, венец жарко пылают камнями. Будто –
сама владычица Казанская стоит под шатром… А у этого, у кукуйского кутилки, желваки
выпячены с углов рта, будто так сейчас и укусит, да – кусачка слаба… Глаз злой,
гордый… И – видно всем – и в мыслях нет благочестия…

Обедня отошла. Засуетились церковные служки. Заколебались хоругви, слюдяные
фонари, кресты и иконы, поднятые на руках. Сквозь раздавшихся бояр и дворян
двинулся крестный ход. Патриарх, поддерживаемый дьяконами, поклонился царям,
прося их взять, по обычаю, образ Казанской владычицы и идти на Красную площадь к
Казанскому собору. Московский митрополит поднес образ Ивану. Царь ущипнул редкую
бородку, оглянулся на Софью. Она, не шевелясь, как истукан, глядела на луч в слюдяном
окошечке…
– Не донесу я, – сказал Иван кротко, – уроню…

Тогда митрополит мимо Петра поднес образ Софье. Руки ее, тяжелые от перстней,
разнялись и взяли образ плотно, хищно. Не переставая глядеть на луч, она сошла со
скамеечки. Василий Васильевич, Федор Шакловитый, Иван Милославский, – все в
собольих шубах, – тотчас придвинулись к правительнице. В соборе стало тихо.

– Отдай… (Все услышали, – сказал кто-то невнятно и глухо.) Отдай… (Уж громче,
ненавистнее.) – И, когда стали глядеть на Петра, поняли, что – он… Лицо – багровое,
взором крутит, как филин, схватился за витой золотой столбик шатра, и шатер ходил
ходуном…
Но Софья лишь чуть приостановилась, не оборачиваясь, не тревожась. На весь собор,
отрывисто, по-подлому, Петр проговорил:
– Иван не идет, я пойду… Ты иди к себе… Отдай икону… Это – не женское дело… Я не
позволю…
Подняв глаза, сладко, будто не от мира сего, Софья молвила:
– Певчие, пойте великий выход…

И, спустясь, медленно пошла вдоль рядов бояр, низенькая и пышная. Петр глядел ей
вслед, длинно вытянув шею. (Бояре – в платочек: смех и грех.) Иван, осторожно сходя
вслед сестре, прошептал:
– Полно, Петруша, помирись ты с ней… Что ссоритесь, что делите…

Шакловитый, подавшись вперед на стуле, пристально глядел на Василия Васильевича.
Сильвестр Медведев в малиновой шелковой рясе, осторожно беря и покусывая холеную
воронова крыла бороду, тоже глядел на Голицына. В спальне на столе горела одна свеча.
Страусовые перья над балдахином кровати бросали тени через весь потолок, где кони с
крыльями, летучие младенцы и голоногие девки венчали героя с лицом Василия
Васильевича. Сам Василий Васильевич лежал на лавке, на медвежьих шкурах. Его
знобила лихорадка, подхваченная еще в крымском походе. Кутался по самый нос в
беличий тулупчик, руки засунул в рукава.

– Нет, – проговорил он после долгого ожидания, – не могу я слушать эти речи… Бог дал
жизнь, один бог у него и отнимет…

Шакловитый с досадой ударил себя шапкой по колену, оглянулся на Медведева. Тот не