Page 24 - Рассказы

забыла необходимость моргать веками глаз, размер ее тела уменьшился до роста
девочки, только одно горе ее действовало по инстинкту. Она с беспрерывной энергией
все качала и качала дешевую люльку и с неутомимой, берегущей нежностью укрывала
спящего ребенка от неощутимого для Лихтенберга холода.

— Он уснул уже, — сказал Альберт.
— Нет, они никак не засыпают, — ответила теперь мать. — Я их качаю вторую неделю.
Все время зябнут и заснуть не могут.

Лихтенберг наклонился над колыбелью; женщина отвернула ему одеяло сверху: в
люльке на общей маленькой подушке лежали с открытыми глазами две почерневших
головы умерших детей, обращенных лицами друг к другу; Лихтенберг снял одеяло вовсе
и увидел мальчика и девочку, лет по пяти или шести, уже сплошь покрытых трупными
пятнами. — мальчик положил одну руку на сестру — для защиты ее от ужаса
наступившей вечности, а девочка — сестра держала руку ладонью под щекой, доверчиво
и по-женски; ноги их остались немытыми со времени последней игры на дворе, и синева
холода — изморозь — действительно распространялась по тонкой коже обоих детей.
Мать снова укрыла покойных одеялом.
— Видишь, как озябли, — сказала она, — поэтому и уснуть не могут!

Лихтенберг опустил пальцем веки на четырех детских глазах и сказал матери:

— Теперь они уснули!
— Спят, — согласилась женщина и перестала качать колыбель.

Лихтенберг пошел в кухню, разжег в ней очаг, пользуясь для топлива мебельной
утварью, и поставил на огонь большую кастрюлю с водой. Когда вода закипела, Альберт
пошел к женщине и предупредил ее, что он сейчас поставит вариться мясо, пусть она не
засыпает — скоро они будут обедать вдвоем; если же он сам нечаянно заснет на кухне,
пусть она поглядит за мясом и обедает одна, когда кушанье поспеет, не ожидая его
пробуждения. Женщина согласилась подождать и пообедать и велела Альберту
положить в кастрюлю особый и лучший кусок — для ее детей.
В кухне Лихтенберг как можно сильнее разжег огонь, взял косарь и начал рубить от
заросших пахов свою левую, более здоровую ногу. Рубить было трудно, потому что
косарь был давно не наточен, и говядина не поддавалась; тогда Альберт взял нож и
наскоро срезал свое мясо вдоль кости, отделив его большим пластом до самого колена;
этот пласт он управился еще разрубить на два куска — один получше, другой похуже —
и бросил их вариться в кипящую кастрюлю. Затем он выполз наружу, на разгороженный
двор, и лег лицом в землю. Обильная жизнь уходила из него горячим ручьем, и он
слышал, как впитывалась его кровь в ближнюю сухую почву. Но он еще думал; он поднял
голову, оглядел пустое пространство вокруг, остановил глаза на далеком памятнике
спасителю Германии и забыл себя — по своему житейскому обыкновению.
Через два часа весь суп выкипел и мясо изжарилось на собственном сале, огонь же
потух.
Вечером в этот дом пришел полицейский и с ним молодая женщина с восточным
тревожным лицом. Полицейский разыскивал при помощи женщины государственного
преступника, а женщина, не зная мысль полиции, искала при помощи государства
своего бедного безумного мужа.

Полицейский и его спутница нашли в доме мертвую женщину, уткнувшуюся лицом в
колыбель с двумя детьми, так же одинаково мертвыми. Мужчины здесь не было.

Увидев в кухонном очаге кастрюлю с питательным и еще теплым мясом, уставший
полицейский сел кушать его себе на ужин.
— Отдохните, фрау Зельда Лихтенберг, — предложил полицейский.

Но взволнованная женщина не послушалась его и вышла бесцельно из дома — через его
кухонную дворовую дверь.