Page 29 - Рассказы

умственным страхом взрыва, так как в бомбе не имелось начинки, а другого оружия
Пашинцев с собой не нес.

Отряд противника сразу, сам по себе, остановился на месте, как будто ехало всего двое
всадников. И неизвестные Чевенгуру солдаты подняли по неслышной команде винтовки
в упор приближающихся прочих и большевиков, — и без выстрела продолжали
стремиться на город.
Вечер стоял неподвижно над людьми, и ночь не темнела над ними. Враг гремел
копытами по целине, он загораживал от прочих открытую степь — дорогу в будущие
страны света, в исход из Чевенгура. Пашинцев закричал, чтобы буржуазия сдавалась, и
сделал в пустой бомбе перевод на зажигание. Еще раз была произнесена в наступающем
отряде неслышная команда — винтовки засветились и потухли, семеро прочих и
Пашинцев были снесены с ног, а еще четверо чевенгуровцев старались вытерпеть
закипевшие раны и бежали убивать врага вручную.
Копёнкин уже достиг отряда и вскинул Пролетарскую Силу передом, чтобы губить банду
саблей и тяжестью коня. Пролетарская Сила опустила копыта на туловище встреченной
лошади, и та присела с раздробленными ребрами, а Копёнкин дал сабле воздушный
разбег и помог ей всею живой силой своего тела, чтобы рассечь кавалериста прежде,
чем запомнить его лицо. Сабля с Дребезгом опустилась в седло чужого воина и с
отжогом отозвалась в руке Копёнкина; тогда он ухватил левой рукой молодую рыжую
голову кавалериста, освободил ее на мгновение для своего размаха и тою же левой рукой
сокрушил врага в темя, а человека сбросил с коня в землю. Чужая сабля ослепила
Копёнкину глаза; не зная, что делать, он схватил ее одной рукой, а другой отрубил руку
нападавшего вместе с саблей и бросил ее в сторону вместе с грузом чужой, отбитой по
локоть, конечности. Тут Копёнкин увидел Гопнера, тот бился в гуще лошадей наганом,
держа его за дуло; от напряжения и худобы лица или от сеченых ран кожа на его
скульях и близ ушей полопалась, оттуда выходила волнами кровь; Гопнер старался ее
стереть, чтобы она не щекотала ему за шеей и не мешала драться. Копёнкин дал ногой в
живот всаднику справа, от которого нельзя проехать к Гопнеру, и только управился дать
коню толчок для прыжка, иначе бы он задавил уже зарубленного Гопнера.
Копёнкин вырвался из окружения чужих, а с другого бока на разъезд противника
напоролся Чепурный и несся на плохой лошади сквозь мечущийся строй кавалеристов,
пытаясь убивать их весом винтовки, где уже не было патронов. От ярости одного
высокого взмаха пустой винтовки Чепурный полетел долой с лошади, потому что не
попал в намеченного врага, и скрылся в чаще конских, топчущихся ног. Копёнкин,
пользуясь кратким покоем, пососал левую кровавую руку, которой он схватил лезвие
сабли, а затем бросился убивать всех. Он пронизался без вреда через весь отряд
противника, ничего не запомнив, и вновь повернул рычащую Пролетарскую Силу
обратно, чтобы теперь все задержать на счету у памяти, иначе бой не даст утешения и в
победе не будет чувства усталого труда над смертью врага. Пятеро кавалеристов
оторвались от состава разъезда и рубили вдалеке сражающихся прочих, но прочие умели
терпеливо и цепко защищаться — уже не первый враг загораживал им жизнь. Они били
войско кирпичами и разожгли на околице соломенные костры, из которых брали мелкий
жар руками и бросали его в морды резвых кавалерийских лошадей. Яков Титыч ударил
одного коня горящей головешкой по заду так, что головешка зашипела от пота кожи под
хвостом, — и завизжавшая нервная кобыла унесла воина версты за две от Чевенгура.
— Ты чего огнем дерешься? — спросил другой подоспевший солдат на коне. — Я тебя
сейчас убью!
— Убивай, — сказал Яков Титыч. — Телом вас не одолеешь, а железа у нас нету…

— Дай я разгонюсь, чтобы ты смерти не заметил.
— Разгоняйся. Уж сколько людей померло, а смерть никто не считает.

Солдат отдалился, взял разбег на коне и срубил стоячего Якова Титыча.
Сербинов метался с последней пулей, которую он оставил для себя, и, останавливаясь, с
испугом проверял в механизме револьвера — цела ли она.
— Я ему говорил, что убью, и зарубил, — обратился к Сербинову кавалерист, вытирая