Page 100 - Поднятая целина

врага, от белого гада!
— А ты подумал о том, как это подействует на других, как это с политической стороны
будет высматривать?
— Тогда некогда было думать.
— Это не ответ, факт! Ты должен был его арестовать за оскорбление власти, но не
бить! Это поступок, позорящий коммуниста! Факт! И мы сегодня же поставим о тебе на
ячейке. Ты принес нам вот какой вред своим поступком! Мы его должны осудить! И об этом
я буду говорить на колхозном собрании, не дожидаясь разрешения райкома, фактически
говорю! Потому что если нам промолчать, то колхозники подумают, будто мы с тобой
заодно и такой же терпимости веры держимся в этом деле! Нет, братишечка! Мы от тебя
отмежуемся и осудим. Ты — коммунист, а поступил, как жандарм. Этакое позорище! Черт
бы тебя драл с твоим происшествием!
Но Нагульнов уперся, как бык: на все доводы Давыдова, пытавшегося убедить его в
недопустимости для коммуниста и политической вредности подобного поступка, он отвечал:
— Правильно я его побил! И даже не побил, а только раз стукнул, а надо бы больше.
Отвяжись! Поздно меня перевоспитывать, я — партизан и сам знаю, как мне надо свою
партию от нападков всякой сволочи оборонять!
— Да я же не говорю, что этот Банник — свой человек, прах его возьми! Я о том
говорю, что тебе не надо бы его бить. А защищать партию от оскорблений можно было
другим порядком, факт! Ты пойди остынь несколько и подумай, а вечером придешь на
ячейку и скажешь, что я был прав, факт.
Вечером, перед началом ячейкового собрания, как только вошел насупившийся Макар,
Давыдов первым делом спросил:
— Обдумал?
— Обдумал.
— Ну?
— Мало я ему, сукину сыну, вложил. Убить бы надо!
Бригада агитколонны целиком стала на сторону Давыдова и голосовала за вынесение
Нагульнову строгого выговора. Андрей Разметнов от голосования воздержался, все время
молчал, но когда уже перед уходом Макар, набычившись, буркнул: «Остаюсь при своем
верном мнении», — Разметнов вскочил и выбежал из комнаты, яростно отплевываясь и
матерно ругаясь.
Закуривая в темных сенях, при свете спички всматриваясь в потускневшее за этот день
лицо Нагульнова, Давыдов примирение сказал:
— Ты, Макар, напрасно обижаешься на нас, факт!
— Я не обижаюсь.
— Ты старыми, партизанскими методами работаешь, а сейчас — новое время, и не
налеты, а позиционные бои идут… Все мы партизанщиной были больны, особенно наши
флотские, ну, и я, конечно. Ты хотя и нервнобольной, но надо, дорогой Макар, себя того…
обуздывать, а? Ты вот посмотри на смену: комсомолец наш из агитколонны Ванюшка
Найденов какие чудеса делает! У него в квартале больше всего поступлений семенного,
почти все вывезено. Он с виду такой не очень шустренький, конопатенький, небольшой, а
работает лучше всех вас. Черт его знает, ходит по дворам, балагурит, говорят, что он
какие-то сказки мужикам рассказывает… И хлеб у него везут без мордобоя и без сажаний в
«холодную», факт. — В голосе Давыдова послышались улыбка и теплые нотки, когда он
заговорил о Найденове, а Нагульнов почувствовал, как в нем ворохнулось нечто похожее на
зависть к расторопному комсомольцу. — Ты из любопытства пойди с ним завтра по дворам и
присмотрись, какими способами он достигает, — продолжал Давыдов, — в этом, ей-богу,
нет ничего обидного для тебя. Нам, браток, иногда и у молодых есть чему поучиться, факт!
Они какие-то не похожие на нас растут, как-то они приспособленней…
Нагульнов промолчал, а утром, как только встал, разыскал Ванюшку Найденова и —
словно между прочим — сказал: