Page 98 - Поднятая целина

письменно, ни делами. Не буду ее обругивать и досаждать ей, а буду терпеливо дожидаться
мировой революции, которая всех нас — ее врагов мирового масштабу — подведет под
точку замерзания. А еще обязываюсь не ложиться поперек путя Советской власти и не
скрывать посев и завтра, 3 марта 1930 года, отвезть в общественный амбар…»
В это время в комнату вошел сиделец, с ним — трое колхозников.
— Погодите трошки в сенцах! — крикнул Нагульнов и, поворачиваясь лицом к
Баннику, продолжал: — «…сорок два пуда семенного зерна пшеничной натурой. В чем и
подписуюсь». Распишись!
Банник, к лицу которого вернулась багровая окраска, расчеркнулся, встал.
— Ты за это ответишь, Макар Нагульнов!..
— Всяк из нас за свое ответит, но ежели хлеб завтра не привезешь — убью!
Нагульнов свернул и положил расписку в грудной карман защитной гимнастерки,
кинул на стол наган, проводил Банника до дверей. Он оставался в сельсовете до полуночи.
Сидельцу приказал не отлучаться и с помощью его водворил и запер в пустовавшей комнате
еще трех колхозников, отказавшихся от вывоза семенного зерна. Уже за полночь,
сломленный усталостью и пережитым потрясением, уснул, сидя за сельсоветским столом,
положив на длинные ладони всклокоченную голову. До зари снились Макару огромные
толпы празднично одетого народа, беспрестанно двигавшиеся, полой водой затоплявшие
степь. В просветах между людьми шла конница. Разномастные лошади попирали копытами
мягкую степную землю, но грохочущий чокот конских копыт был почему-то гулок и
осадист, словно эскадроны шли по разостланным листам железа. Отливающие серебром
трубы оркестра вдруг совсем близко от Макара заиграли «Интернационал», и Макар
почувствовал, как обычно наяву, щемящее волнение, горячую спазму в горле… Он увидел в
конце проходившего эскадрона своего покойного дружка Митьку Лобача, зарубленного
врангелевцами в 1920 году в бою под Каховкой, но не удивился, а обрадовался и,
расталкивая народ, кинулся к проходившему эскадрону. «Митя! Митя! Постой!» — звал он,
не слыша собственного голоса. Митька повернулся в седле, посмотрел на Макара
равнодушно, как на чужого, незнакомого человека, и поехал рысью. Тотчас же Макар увидел
скакавшего к нему своего бывшего вестового Тюлима, убитого польской пулей под Бродами
в том же двадцатом году, Тюлим скакал, улыбаясь, держа в правой руке повод Макарова
коня. А конь, все такой же белоногий и сухоголовый, шел заводным, высоко и гордо неся
голову, колесом изогнув шею…
Скрип ставен, всю ночь метавшихся на вешнем ветру, во сне воспринимал Макар как
музыку, погромыхиванье железной крыши — как дробный топот лошадиных копыт…
Разметнов, придя в сельсовет часов в шесть утра, еще застал Нагульнова спящим. На желтой
Макаровой щеке, освещенной лиловым светом мартовского утра, напряженная и ждущая
застыла улыбка, в мучительном напряжении шевелилась разлагая бровь… Разметнов
растолкал Макара и выругался:
— Наворошил делов и спишь? Веселые сны видишь, ощеряешься! За что ты Банника
избил? Он на заре привез семенной хлеб, сдал и зараз же мотнулся в район. Любишкин
прибегал ко мне, говорит, поехал Банник заявлять на тебя в милицию. Достукался! Приедет
Давыдов, что он теперь скажет? Эх, Макар!
Нагульнов потер ладонями опухшее от неловкого сна лицо и раздумчиво улыбнулся:
— Андрюшка! Какой я зараз сон вида-а-ал! Дюже завлекательный сон!
— Ты про сны свои оставь гутарить! Ты мне про Банника докладай.
— Я про такую гаду ядовитую и докладать не хочу! Говоришь — привез он хлеб? Ну,
значит, подействовало… Сорок два пуда семенного — это тебе не кот наплакал. Кабы из
каждой контры посля одного удара наганом по сорок пудов хлеба выскакивало, я бы всею
жизню тем и занимался, что ходил бы да ударял их! Ему за его слова не такую бы бубну надо
выбить! Нехай радуется, что я ему ноги из заду не повыдергивал! — И с яростью,
поблескивая глазами, закончил: — Он же, подлюка, с генералом Мамонтовым таскался. До
тех пор нам супротивничал, покеда его в Черном море не выкупали, да ишо и зараз норовит