Page 103 - Поднятая целина

плеснет руками и кажет: «Ось колы я попався! От попався, так вже попався!»
Девки, Аким Младший и жена его смеялись до слез, до икоты. Дед Аким и тот
беззвучно ощерял голодесную пасть; лишь бабка, не расслышав половины рассказа и ничего
не поняв с глухоты, невесть отчего заплакала и, вытирая красные, набрякшие слезой глаза,
прошамкала:
— Штало быть, попалша, болежный! Чарича небешная! Чего же ему ишделали?
— Кому, бабушка?
— Да этому штраннику-то?
— Какому страннику, бабуся?
— А про какого ты, голубок, гутарил… про богомольча.
— Да про какого богомольча-то?
— А я, милый, и не жнаю… Тугая я на ухи стала, тугая, мой желанный…
Недошлышу…
Разговор с бабкой вызвал новую вспышку хохота, Аким Младший раз пять
переспрашивал, вытирая проступившие от смеха слезы:
— Как он, воряга этот? «Вот когда я попался»? Ну, парень, диковинную веселость
рассказал ты нам! — наивно восхищался он, хлопая Ванюшку по плечу.
А тот как-то скоро и незаметно перестроился на серьезный лад, вздохнул:
— Это, конечно, смешная история, но только сейчас — такие дела, что не до смеху…
Нынче прочитал я газету, и сердце заныло…
— Заныло? — ожидая нового веселого рассказа, переспросил Аким.
— Да. А заныло оттого, что так зверски над человеком в капиталистических странах
издеваются и терзают. Такое описание я прочитал: в Румынии двое комсомольцев открывали
крестьянам глаза, говорили, что надо землю у помещиков отобрать и разделить между
собою. Очень бедно в Румынии хлеборобы живут…
— Что бедно, то бедно, знаю, сам видал, как был с полком в семнадцатом году на
румынском фронте, — подтвердил Аким.
— Так вот, вели они агитацию за свержение капитализма и за устройство в Румынии
Советской власти. Но их поймали лютые жандармы, одного забили до смерти, а другого
начали пытать. Выкололи ему глаза, повыдергивали на голове все волосы. А потом разожгли
докрасна тонкую железяку и начали ее заправлять под ногти…
— Про-ок-лятые! — ахнула Акимова жена, всплеснув руками. — Под ногти?
— Под ногти… Спрашивают: «Говори, кто у вас еще в ячейке состоит, и отрекайся от
комсомола». — «Не скажу вам, вампиры, и не отрекусь!» — стойко отвечает тот
комсомолец. Жандармы тогда стали резать ему шашками уши, нос отрезали. «Скажешь?» —
«Нет, — говорит, — умру от вашей кровавой руки, а не скажу! Да здравствует коммунизм!»
Тогда они за руки подвесили его под потолок, внизу развели огонь…
— Вот, будь ты проклят, какие живодеры есть! Ить это беда! — вознегодовал Аким
Младший.
— …Жгут его огнем, а он только плачет кровяными слезами, но никого из своих
товарищей-комсомольцев не выдает и одно твердит: «Да здравствует пролетарская
революция и коммунизм!»
— И молодец, что не выдал товарищев! Так и надо! Умри честно, а друзьев не моги
выказать! Сказано в писании, что «за други своя живот положиша…» — Дед Аким
пристукнул кулаком и заторопил рассказчика: — Ну, ну, дальше-то что?
— …Пытают они его, стязают по-всякому, а он молчит. И так с утра до вечера.
Потеряет он память, а жандармы обольют его водой и опять за свое. Только видят, что
ничего они так от него не добьются, тогда пошли арестовали его мать и привели в свою
охранку. «Смотри, — кажут ей, — как мы твоего сына будем обрабатывать! Да скажи ему,
чтобы покорился, а то убьем и мясо собакам выкинем!» Ударилась тут мать без памяти, а как
пришла в себя — кинулась к своему дитю, обнимает, руки его окровяненные целует…
Побледневший Ванюшка замолк, обвел слушателей расширившимися глазами: у девок