Page 104 - Поднятая целина

чернели открытые рты, а на глазах закипали слезы, Акимова жена сморкалась в завеску,
шепча сквозь всхлипыванья: «Каково ей… матери-то… на своего дитя… го-о-ос-поди!..»
Аким Младший вдруг крякнул и, ухватясь за кисет, стал торопливо вертеть цигарку; только
Нагульнов, сидя на сундуке, хранил внешнее спокойствие, но и у него во время паузы как-то
подозрительно задергалась щека и повело в сторону рот…
— «…Сынок мой родимый! Ради меня, твоей матери, покорись им, злодеям!» —
говорит ему мать, но он услыхал ее голос и отвечает: «Нет, родная мама, не выдам я
товарищей, умру за свою идею, а ты лучше поцелуй меня перед моей кончиной, мне тогда
легче будет смерть принять…»
Ванюшка вздрагивающим голосом окончил рассказ о том, как умер румынский
комсомолец, замученный палачами-жандармами. На минуту стало тихо, а потом заплаканная
хозяйка спросила:
— Сколько ж ему, страдальцу, было годков?
— Семнадцать, — без запинки отвечал Ванюшка и тотчас же нахлобучил свою
клетчатую кепку. — Да, умер герой рабочего класса — наш дорогой товарищ, румынский
комсомолец. Умер за то, чтобы трудящимся лучше жилось. Наше дело — помочь им
свергнуть капитализм, установить рабоче-крестьянскую власть, а для этого надо строить
колхозы, укреплять колхозное хозяйство. Но у нас еще есть такие хлеборобы, которые по
несознательности помогают подобным жандармам и препятствуют колхозному
строительству — не сдают семенной хлеб… Ну, спасибо, хозяева, за завтрак! Теперь — о
деле, насчет которого мы к вам пришли: надо вам сейчас же отвезти семенной хлеб. Вашему
двору причитается засыпать ровно семьдесят семь пудов. Давай, хозяин, вези!
— Да кто его знает… Его, и хлеба-то, почти нету… — нерешительно начал было Аким
Младший, огорошенный столь неожиданным приступом, но жена метнула в его сторону
озлобленный взгляд, резко перебила:
— Нечего уж там! Ступай, насыпай мешки да вези!
— Нету семидесяти пудов… Да и неподсеянный он у нас, — слабо сопротивлялся
Аким.
— Вези, Акимушка. Стало быть, надо сдать, чего уж там супротивничать, — поддержал
сноху дед Аким.
— Мы — люди не гордые, поможем, подсеем, — охотно вызвался Ванюшка. — А
грохот-то у вас есть?
— Есть… Да он трошки несправный…
— Эка беда! Починим! Скорее, скорее, хозяин! А то мы тут у вас и так заговорились…
Через полчаса Аким Младший вел с колхозного база две бычиные подводы, а Ванюшка
с лицом, усеянным мелкими, как веснушки, бисеринками пота, таскал из мякинника на
приклеток амбара мешки с подсеянной пшеницей, твердозерной и ядреной, отливающей
красниной червонного золота.
— Чего же это хлеб-то у вас в половне сохранялся? Амбар имеете вместительный, а
хлеб так бесхозяйственно лежал? — спрашивал он у одной из Акимовых девок, лукаво
подмигивая.
— Это батяня выдумал… — смущенно отвечала та.
После того как Бесхлебнов повез свои семьдесят семь пудов к общественному амбару, а
Ванюшка с Нагульновым, простившись с хозяевами, пошли в следующий двор, Нагульнов, с
радостным волнением глядя на усталое лицо Ванюшки, спросил:
— Про комсомольца это ты выдумал?
— Нет, — рассеянно отвечал тот, — когда-то давно читал про такой случай в
мопровском журнале.
— А ты сказал, что сегодня читал…
— А не все ли равно? Тут главное, что такой случай был, вот что жалко, товарищ
Нагульнов!
— Ну, а ты… от себя-то прибавлял для жалобности? — допытывался Нагульнов.