Page 123 - Поднятая целина

— Марина, опамятуйся! Иначе, выходит дело, брошу я тебя.
— И черт с тобой, чертяка белесый! Потаскун, кобелина проклятый! Моргаешь,
разнечистый ду-уух? Вылупил свои бешеные гляделки? А кто с Малашкой Игнатенковой
вчера на проулке ночью стоял? Не ты? Ах ты враженяка, ссссукин ты сын! И бросай, без тебя
проживу! Ты уж давно намеряешься, я вижу!
— Мариша, ягодка моя, да с чего ты это берешь? С какой Малашкой? Сроду я с ней не
стоял! И при чем тут колхоз? — Андрей взялся руками за голову, притих, как видно
исчерпав все доводы…
— Да не кланяйся ты ей, подлюке! — вступился возмутившийся Любишкин. — Не
проси ты ее, гордость свою пожалей! Ты ить — красный партизан, чего ты ее просишь, в
зубы ей заглядаешь? По морде ее! Выбей ей бубну — сразу посмирнеет!
Марина, осыпанная пятнами густого вишневого румянца, прыгнула, как от укола, и,
наступая на Любишкина могучей грудью, шевеля разгонистыми плечами, начала по-мужски,
по-бойцовски подсучивать рукава.
— Ты чего влипаешь в чужие дела, гадючий выползень? Ах ты недоделок цыганский,
идол черный, страшный! Я тебе скорее морду поковыряю! Я не побоюсь, что ты бригадир!
Таковских-то я видала да через себя кидала!
— Я б тебе кинул! Я бы из тебя жиру поспустил… — отодвигаясь в угол, угрюмо басил
Любишкин, приготовившийся ко всяким неприятным неожиданностям.
Он чудесно помнил, как однажды на мельнице в Тубянском Марина взялась бороться с
одним здоровым на вид казаком, задонцем, и, к вящему удовольствию присутствовавших,
повалила его да еще и окончательно прибила, прямо-таки изничтожила острым словом.
«Сверху бабы тебе делать нечего, дядя! — переведя дух, сказала тогда она. — С твоей
силенкой да с ухваткой только под исподом и лежать, посапливать». И пошла к весовой,
поправляя на ходу волосы, сбившийся во время борьбы платок. Любишкин помнил, каким
багрянцем полыхали щеки поваленного Мариной казака, когда он поднимался на ноги,
измазанный просыпанной на земле мукой и навозом, — а потому выставил вперед согнутую
в локте левую руку, предупредил:
— Ты не наскакивай, ей-богу, я из тебя пороховню выбью! Удались отсюда!
— А вот этого ты не нюхал?.. — Марина на секунду высоко подняла подол, махнула им
перед носом Любишкина, сверкнула матовой округлостью розоватых колен и сливочной
желтизной своего мощного и плотного, как сбитень, тела.
Она дошла до предела в своей ключом вскипевшей ярости. Даже видавший виды
Любишкин, ослепленный мощью и белизной Марининого тела, попятился, пораженно
бормоча:
— Осатанела! Тю, чертяка! Прямо жеребец, а не баба! Отступись, будь ты трижды
проклята!.. — и боком, боком проскользнул мимо лютовавшей в выкриках Марины, вышел в
сенцы, отплевываясь и ругаясь.
Давыдов хохотал до упаду, уронив голову на стол, зажмурив глаза. Разметнов выбежал
вслед за Любишкиным, оглушительно хлопнул дверью, один Яков Лукич попробовал было
урезонить расходившуюся вахмистершу:
— Ну, чего ты орешь? Эко бессовестная баба! Мысленное дело — подол подымать? Ты
хучь меня, старика, посовестилась бы!
— Цыц! — прикрикнула на него Марина, направляясь к двери. — Знаю этого старика!
Прошлым летом на троицу, когда сено возили, ты чего мне предлагал? Заметило? Туда же!
Куда конь с копытой…
По двору она понеслась подобно буревой туче. Яков Лукич провожал ее взглядом,
смущенно покашливая, укоризненно качая головой…
А полчаса спустя он был свидетелем тому, как Марина, сама впрягшись в оглобли
своей повозки, легко везла борону и запашник со двора первой бригады. По случаю дождя
приехавший с поля Демка Ушаков шел за нею поодаль и, вероятно не рискуя приближаться
на более короткую и опасную дистанцию, просил: