Page 127 - Поднятая целина

Щукарь, потрясенный новым открытием, предоставил ей полную свободу и увидел: кобылка
его, завершив круг, начинала новый — и так безостановочно, по невидимой спирали. Тут уж
Щукарь без посторонней помощи догадался, что купленная им лошадь всю свою долгую и
трудную жизнь проходила в чигире, ослепнув там и состарившись.
До сумерек он пас кобылу на бугре, стыдясь днем являться в хутор, и только ночью
пригнал он ее домой. Как его встретила жена, баба дородная и лютая на расправу, что
претерпел щупленький Щукарь за свою неудачную покупку, — «покрыто неизвестным
мраком», как говорил друживший в ту пору с Щукарем сапожник Локатеев. Известно лишь
то, что кобыла вскоре заболела чесоткой, облезла и в таком неприглядном виде тихо почила
на базу однажды в полночь. А кожу Щукарь с дружком Локатеевым пропили.
Уверяя Якова Лукича, что он, дед Щукарь, немало перевидал на своем веку лошадей,
заведомо знал дед Щукарь, что Яков Лукич ему не может поверить, так как вся Щукарева
жизнь прошла на глазах Якова Лукича. Но уж такой был дед Щукарь от природы: не мог не
прихвастнуть и не соврать. Неподвластная сила заставляла его говорить такое, от чего он
через несколько минут с удовольствием бы отрекся.
Словом, стал дед Щукарь кучером и конюхом одновременно. И надо сказать, что
несложные обязанности свои выполнял он неплохо. Единственно, чем не нравился он
Нагульнову, любившему быструю езду, это частыми остановками. Не успеет выехать из
двора и уже натягивает вожжи: «Тпрууу, милые!» — «Чего стал?» — спросит Нагульнов.
«По лошадиной надобности», — ответит дед Щукарь и до тех пор позывно посвистывает,
пока Нагульнов не выдернет у него из-под сиденья кнут и не потянет жеребца по спине.
«Ноне не царские времена, чтобы кучер на облучке, а седок сзади на мягкой подушке
выкачивался. Ноне я вот кучер, а с товарищем Давыдовым рядом сижу на дрожках. Иной раз
захочу покурить и прошу его: „А ну, подержи вожжи, я цигарку заделаю“. — „С нашим
удовольствием“, — говорит. Берет вожжи и иной раз час правит, а я сижу важно и на
природу интересуюсь, — хвалился дед Щукарь казакам. Он стал важен с виду и даже менее
разговорчив. Спать, несмотря на весенние заморозки, перешел было в конюшню, поближе к
жеребцам, но старуха через неделю водворила его домой, жестоко избив и изругав
всенародно за то, что будто бы ходили к деду Щукарю по ночам молодые бабы. Над
старухой подшутили парни, возведя на деда этот гнусный поклеп, но перечить он ей не стал,
перешел домой и раза два за ночь ходил проведывать жеребцов, конвоируемый своей
ревнивой супругой.
Запрягать он научился столь быстро, что соперничал в быстроте с гремяченской
пожарной командой, и, выводя запрягать, усмиряя застоявшихся игогокавших жеребцов,
неизменно зычно покрикивал: «Но-но-о-о! Заиржал, шорт!.. Он и этот не кобыла, а такой же
цветок, как ты!» А кончая запряжку и садясь на дроги, самодовольно говорил: «Ну, вот
38
съездим, и палочку заработаю. Жизня эта мне, братцы, начала дюже нравится!»

Двадцать седьмого Давыдов решил съездить на поле первой бригады, чтобы проверить,
действительно ли бригада — вопреки его указаниям — боронует вдоль борозды. Об этом
сообщил ему кузнец Ипполит Шалый, который ездил в поле чинить садилку и видел, как
бороны шли не поперек борозды, а вдоль. Он тотчас по возвращении в хутор явился в
правление; пожимая руку Давыдову, сурово сказал:
— Первая бригада вдоль борозды бороны гоняет. Такая волочба ни к черту не годится.
Езжай-ка сам туда да прикажи им делать как следует. Я им указал на это, а Ушаков —
раскосый черт — говорит: «Твое дело по ковадлу стукать да мех дуть, сюда не суй носяку, а
то мы его зараз плугом оттяпаем!» Я ему на это отвечаю: «Допрежь, чем ехать мех дуть, я бы
тебя, косого, вздул!» Ну, и за малым не подрались.

38 В 1930 году трудовой день отмечался обычно «палочкой» в записях бригадира (прим.авт.).