Page 131 - Поднятая целина

следом за собой, а сам от страху (значит, напужался дюже!) жидким пометом меня всего
обливает и волокет за собой, как норовистая лошаденка борону. Неизвестно с чего
вздумалось ему назад повернуть. Как он кинется коням под ноги да в сторону, а кони были
пужливые: сигнули через меня, всхрапнули и понесли. А я под косогоном очутился… Брат
разом даванул спуск, поднял косогон. Меня под полку забило и тянет под косилкой, а она —
и так и сяк. Одному коню ногу до самого мосла отхватило, сухожилки порезало, а меня
суродовало — и не узнать. Брат кое-как остановил коней, отпрег одного, меня поперек
положил и — верхи в хутор, а я без памяти, весь дудачиным пометом и землей обмазанный,
а дудак, подлюка, натурально, улетел. Выхворался я… Через полгода иду от соседей, и
перерезает мне дорогу хуторской бугай. Я его обходить, а он хвостом, как лютая тигра,
крутит и с рогами ко мне приступается. Мне-то, думаешь, дюже любопытно на рогах у него
дух спущать? Кинулся я бечь, а он догнал да под нижнее ребро рогом подцепил, кинул через
плетень. Ребро к ядреной матери так и хрупнуло. Кабы у меня их, ребров-то, сто было, а то
ить жалко ни с того ни с сего ребра лишаться… Через это и вышел я на призыве
бракованным. И что потом мне от разных животин попадало — счету нет! Скажи, как я
чертом меченный: какая собака с цепи ни сорвется, где б она, трижды клятая, ни летала, а уж
ко мне прибежит, либо я на нее невзначай налечу. Ну, и порвет гачи 39 , покусает, а от этого
мне какой же прок? И хори за мной гнали от Ужачиной балки до самой дороги, и обдичалые
свиньи нападали в степе. Через бугая был один раз избитый и сапог лишился. Иду как-то
ночью по хутору, и вот встречь мне супротив Донецковых куреня опять бугая. «Буууу!..» —
и хвостом работает. Нет, думаю, под разэтакую голень, ученый я с вашим братом
связываться! Держусь к куреню ближе, бугай за мной, я — бежка, он вот-вот за спиной
сопит. В курене окно на улицу раскрытое. Я в него влетел, чисто летучая мышь, — оглядел
— никого в комнатушке нету, думаю: не буду людей булгачить, выйду опять в окно. Бугай
побунел чудок, ковырнул завалинку рогом, пошел. Только я собрался из окна сигать на
улицу, а меня за руки цоп, да по затылку какой-то твердостью. А это хозяин — дед
Донецковых — услышал шум и словил меня. «Ты зачем сюда зашел, паренек?» — «От бугая,
мол, спасаюсь». — «Нет, — говорит, — знаем мы вас, бугаев! Это ты к снохе нашей к
Олютке залез?» Да с тем и начал меня стукать, сначала будто шутейно, а потом все дюжей да
дюжей. Старик он был при силе, к снохе сам прилабунивался, ну, и со зла, значит, выбил мне
кутний зуб. А потом и говорит: «Будешь к Олютке ишо ходить?» — «Нет, — говорю, — не
буду, в рот тебе клеп! Повесь ты свою Олютку на гайтан заместо креста». — «Ну, сымай
сапоги, — говорит, — а то ишо вложу!» Так и снял я сапоги, отдал за здорово живешь. Тоже
страх как интересно последних сапогов было лишаться! Я на эту Олютку годов пять злился,
да что толку-то? И так дале, и так дале случалося… Да хучь бы взять этот придмер: когда мы
с вами Титка раскулачивали, через чего это, спрашивается, его кобель, собственно, мне шубу
исшматовал? Ему бы все статья на Макара кинуться либо на Любишкина, а его черт кругом
двора обнес и на меня пихнул. Да ить хорошо, что он мне до глотки не добрался, а то давнул
бы раза два за хруп — вот тебе и записывай Щукаря в поминание. Не-е-ет, знаем мы эти
предметы. Оно, конешно, так кончилось через то, что у меня ливольверта не было. А не дай
бог, у меня ливольверт, что бы там получилось? Одно смертоубивство! Я отчаянный, когда
разгорюсь. В этот момент и кобеля мог жизни решить, и Титкову бабу, да и Титку бы прямо
в зевало все пули так и покидал бы! Вот тебе и убивство, и обратно могли бы посадить
Щукаря в тюрьму… А мне в тюрьме вовсе без надобности, у меня свой интерес есть. Да…
Так вот и вышел из меня генерал. Кабы эта повитуха зараз живая была, я бы ее прямо сырую
съел!.. Не торочь, чего не надо! Не смущай младенцев!.. Ну, вот он, бригадный стан,
приехали!

32

39 Штаны.