Page 280 - Поднятая целина

держалась на плечах только чудом; левая щека от скулы до подбородка чернела густою
синевой, а глаз заплыл багровой опухолью, но правый — блестел возбужденно и зло.
— Где это тебя так угораздило? — с живостью спросил Давыдов, сходя с крыльца и
позабыв даже поздороваться.
— Грабеж, товарищ Давыдов! Грабеж, разбой, больше ничего! — хрипло выкрикнул
Устин. — Ну, не сукины ли сыны — пойти на такое дело, а?! Да стой же ты, клятая богом! —
И Устин снова с яростью замахнулся на лошадь, едва не наступившую ему на ногу.
— Говори толком, — попросил Давыдов.
— Толковее и придумать нельзя! Соседи называются, чтоб они ясным огнем сгорели,
чтоб их лихоманка растрясла, дармоедов! Как это тебе понравится? Тубянцы, соседи наши,
дышло им в рот, нынешнюю ночь воровски приехали в Калинов Угол и увезли не менее
тридцати копен нашего сена. На рассвете гляжу — накладывают на две запоздавшие арбы
наше собственное, природное сена, а кругом уже — чистота, ни одной копны не видно! Я
пал на коня, прискакиваю к ним: «Вы что делаете, такие-разэтакие?! На каком основании
наше сено накладываете?!» А один из них, какой на ближней арбе был, смеется, гад: «Было
ваше — стало наше. Не косите на чужой земле». — «Как так — на чужой? Повылазило тебе,
не видишь, где межевой столб стоит?» А он и говорит: «Ты сам разуй глаза и погляди,
столб-то позади тебя стоит. Эта земля спокон веков наша, тубянская. Спаси Христос, что не
поленились, накосили нам сенца». Ага, так? Мошенство со столбами учинять? Ну, я его за
ногу с арбы сдернул и дал ему разок своей культей промеж глаз, чтобы он зорче глядел и не
путал чужую землю со своей… Дал я ему хорошего раза, он и с копылок долой,
неустойчивый оказался на ногах. Тут остальные трое подбежали. Ишо одного я заставил
землю понюхать, а там уже дальше мне их некогда было бить, потому что они меня
вчетвером били. Да разве же один супротив четырех может устоять? Пока наши подоспели
на драку, а они меня уже всего разукрасили, как пасхальное яйцо, и рубаху начисто
изуродовали. Ну, не гады ли? Как я теперь к своей бабе покажусь? Ну, пущай били бы, а
зачем же за грудки хватать и рубаху с плеч спускать? Теперь куда же мне ее девать? На
огородное пугало пожертвовать, так и пугало постесняется в таком рванье стоять, а порвать
ее девкам на ленты — носить не станут: не тот матерьял… Ну, разве же не попадется мне
один на один в степи какой-нибудь из этих тубянцов! Такой же подсиненный к жене
вернется, как и я!
Обнимая Устина, Давыдов рассмеялся:
— Не горюй, рубаха — дело наживное, а синяк до свадьбы заживет.
— До твоей свадьбы? — ехидно вставил Устин.
— До первой в хуторе. Я-то пока еще ни за кого не сватался. А ты помнишь, что тебе
дядюшка твой говорил в воскресенье? «У драчливого петуха гребень всегда в крови».
Давыдов улыбался, а про себя думал: «Это же просто красота, что ты, мой милый
Устин, за колхозное сено в драку полез, а не за свое личное, собственное. Это же просто
трогательный факт!»
Но Устин обиженно отстранился:
— Тебе, Давыдов, хорошо зубы показывать, а у меня все ребра трещат. Ты смешками
не отделывайся, а садись-ка верхи и езжай в Тубянской сено выручать. Эти две арбы мы
отбили, а сколько они ночью увезли?! За свой грабеж пущай они наше сенцо прямо в хутор к
нам доставят, вот это будет по справедливости. — И трудно раздвинул в улыбке распухшие,
разбитые в кровь губы: — Вот поглядишь, сено привезут одни бабы, казаки ихние побоятся
ехать к нам в гости, а воровать приезжали одни казаки, и подобрались такие добрые ребята,
что, когда все четверо начали меня на кулаках нянчить, мне даже тошно стало… Не
допускают меня до земли, не дают мне упасть, хучь слезьми умойся! Так с рук на руки и
передавали, пока наши не подбегли. Я свою культю тоже не жалел, но ведь сила, говорят,
солому ломит.
Устин попробовал еще раз улыбнуться, но только сморщился и рукою махнул:
— Поглядел бы ты, товарищ Давыдов, на нашего Любишкина и от смеха бы зашелся: