Page 278 - Поднятая целина

Давыдов, уже приготовившийся к тому, чтобы учинить Дубцову жесточайший разнос
за «иждивенческие настроения», заинтересованно спросил:
— Какие заявления?
Не обращая внимания на его вопрос, Дубцов продолжал:
— С ними, как я понимаю, надо бы к Нагульнову податься, но его дома не оказалось,
он в первой бригаде, вот и порешил я передать эти бумажки тебе. Не везти же их обратно!
— О чем заявления-то? — нетерпеливо переспросил Давыдов.
Даже и тени недавней игривости не осталось на посерьезневшем лице Дубцова. Он не
спеша достал из грудного кармана обломок костяной расчески, зачесал вверх слипшиеся от
пота волосы, приосанился и только тогда, сдерживая внутреннее волнение и тщательно
подбирая слова, заговорил:
— Хотим все мы, то есть трое нас охотников оказалось на такое дело, хотим в партию
вступать. Вот мы и просим нашу гремяченскую ячейку принять нас в нашу большевистскую
партию. Долго мы по ночам прикидывали и так и этак, и разные прения между собой
устраивали, но порешили единогласно — вступать! Перед тем как устраиваться на ночевку,
уйдем в степь и начинаем критику один на одного наводить, но все-таки признали один
одного к партии годными, а там уж как вы промеж себя порешите, так и будет. Один из нас
все упирал на то, что он в белых служил, а я ему говорю: «В белых ты служил подневольным
рядовым пять месяцев, а в Красную Армию перебежал добровольно и служил командиром
отделения два года, значит, последняя твоя служба побивает первую, и к партии ты
пригодный». Другой говорил, будто ты, Давыдов, давно ишо приглашал его в партию, но он
отказался тогда из-за приверженности к собственным быкам. А зараз он же и говорит:
«Какая тут может быть приверженность, ежели кулацкие сынки за оружие берутся и хотят
все на старый лад повернуть. Душевно отрекаюсь от всякой жалости к собственным бывшим
быкам и прочей живности и записываюсь в партию, чтобы, как и десять лет назад, стоять за
Советскую власть в одном строю с коммунистами». Я тоже такого мнения придерживаюсь,
вот мы и написали заявления. По совести сказать, написано у всех не дюже разборчиво, но…
— Тут Дубцов скосил глаза на Михеича, закончил: — Но ведь мы на счетоводов и писарей
не учились, зато — все, что нацарапали, истинная правда.
Дубцов умолк, еще раз вытер ладонью обильно выступивший на лбу пот и, слегка
наклонившись влево, бережно извлек из правого кармана штанов завернутые в газету
заявления.
Все это было так неожиданно, что с минуту в комнате стояла тишина. Никто из
присутствовавших не проронил ни слова, но зато каждый из них по-своему воспринял
сказанное Дубцовым: счетовод, оторвавшись от очередной сводки, в изумлении вздернул
очки на лоб и, не моргая, ошалело уставился на Дубцова подслеповатыми глазами; Яков
Лукич, будучи не в силах скрыть хмурую и презрительную улыбку, отвернулся, а Давыдов,
просияв радостной улыбкой, откинулся на спинку стула так, что стул заходил под ним
ходуном и жалобно заскрипел.
— Прими наши бумаги, товарищ Давыдов. — Дубцов развернул газету, подал
Давыдову несколько листков из школьной тетради, исписанных неровными крупными
буквами.
— Кто писал заявления? — звонко спросил Давыдов.
— Бесхлебнов Младший, я и Кондрат Майданников.
Принимая заявления, Давыдов со сдержанным волнением сказал:
— Это очень трогательный факт и большое событие для вас, товарищ Дубцов с
товарищами Майданниковым и Бесхлебновым, и для нас, Членов гремяченской партячейки.
Сегодня ваши заявления я передам Нагульнову, а сейчас поезжай в бригаду и предупреди
товарищей, что в воскресенье вечером будем разбирать их заявления на открытом
партсобрании. Начнем в шесть часов вечера, в школе. Никаких фактических опозданий не
должно быть, являйтесь вовремя. Впрочем, ты же за этим и понаблюдаешь. С обеда
запрягайте лошадей, которые получше, и в хутор. Да, вот еще что. Кроме арб, какая-нибудь