Page 285 - Поднятая целина

вышел не попрощавшись.

16

Еще по пути в Гремячий Лог Давыдов решил не передавать в районную прокуратуру
дело о захвате земли и увозе сена тубянцами. Не хотел он обращаться по этому поводу и в
райком партии. Прежде всего надо было точно выяснить, кому же в действительности ранее
принадлежала спорная земля в конце Калинова Угла, а тогда уже, сообразно с тем, как
решится вопрос, и действовать.
Не без горечи вспоминая разговор с Поляницей, Давыдов мысленно рассуждал: «Ну и
фрукт этот любитель цветов и домашнего уюта! Не скажешь, что у него ума палата, никак не
скажешь, а с хитринкой, с какой-то простоватой хитринкой, какая бывает у большинства
дураков. Но такому палец в рот не клади… Сено увезли, конечно, с его согласия, однако не
это главное, а столбы. Не может быть, чтобы их переставили по его распоряжению. На
этакое он не пойдет: рискованно. А если он знал о том, что их переставили, но прикрыл
глаза? Тогда это уж ни к черту не годится! Колхозу всего полгода, и начинать с захвата
соседской земли и воровства — это же в дым разложить колхозников! Это же означает
толкать их на прежние обычаи единоличной жизни: ничем не брезговать, любым способом
— лишь бы побольше хапнуть. Нет, так дело не пойдет! Как только выясню, что земля
именно наша, тем же мигом поеду в райком; пусть там мозги нам вправят: мне — за старух, а
Полянице — за вредительское воспитание колхозников».
Под мерную рысцу коня Давыдов стал дремать, и вдруг в смутном тумане дремоты ему
ярко представилась толстая женщина, стоявшая на крыльце в Тубянском, и он брезгливо
скривил губы, сонно подумал: «Сколько на ней лишнего жира и мяса навешано… В такую
жару она, наверное, ходит как намыленная, факт!» И тотчас же не в меру услужливая память,
как бы для сравнения, отчетливо нарисовала перед ним девически стройную, точеную
фигуру Лушки, ее летучую поступь и то исполненное непередаваемой прелести движение
тонких рук, каким она обычно поправляла прическу, исподлобья глядя ласковыми и
насмешливыми, всезнающими глазами… Давыдов вздрогнул, как от неожиданного толчка,
выпрямился в седле и, сморщившись, словно от сильной боли, злобно хлестнул коня плетью,
пустил его вскачь…
Все эти дни злые шутки играла с ним недобрая память, совершенно некстати — то во
время делового разговора, то в минуты раздумья, то во сне, — воскрешая образ Лушки,
которую он хотел забыть, но пока еще не мог…
В полдень он приехал в Гремячий. Островнов и счетовод о чем-то оживленно говорили,
но как только Давыдов открыл дверь — в комнате, будто по команде, наступила тишина.
Уставший от жары и поездки, Давыдов присел к столу, спросил:
— О чем вы тут спорили? Нагульнов не заходил в правление?
— Нагульнова не было, — помедлив, ответил Островнов и быстро взглянул на
счетовода. — Да мы и не спорили, товарищ Давыдов, это вам показалось, а так, вообще, вели
разговор о том, о сем, все больше по хозяйству. Что же, отдают нам сено тубянцы?
— Просят еще им приготовить… По твоему мнению, Лукич, чья это земля?
Островнов пожал плечами:
— Кто его знает, товарищ Давыдов, дело темное. Спервоначалу эта земля была
нарезана Тубянскому хутору, это ишо до революции было, а при Советской власти верхняя
часть Калинова Угла отошла к нам. При последнем переделе, в двадцать шестом году,
тубянцов ишо потеснили, а где там проходила граница, я не знаю, потому что моя земля
была в другой стороне. Года два назад там косил Титок. Самоуправно косил или потихоньку
прикупил эту землицу у кого-нибудь из бедноты — сказать не смогу, не знаю. А чего проще
— пригласить районного землеустроителя товарища Шпортного? Он по старым картам сразу
разберется, где тянули границу. Он же и в двадцать шестом году проводил у нас
землеустройство, кому же знать, как не ему?