Page 276 - Поднятая целина

вожжи, тихо, очень тихо сказал:
— Хитер же ты, Давыдов, как бес!
За все время он впервые назвал своего председателя по фамилии.
Давыдов отметил это про себя, вяло улыбнулся: бессонная ночь и пережитые волнения
сказались на нем, и его уже неодолимо борол сон.

14

— Ну и сильный же травостой в нынешнем году! Ежели не напакостят нам дожди и
управимся с покосом засухо — не иначе сгрузимся сенами! — сказал Агафон Дубцов, войдя
в скромный кабинет Давыдова и устало, со стариковским покряхтываньем, садясь на лавку.
Только устроившись поудобнее, он положил рядом с собою выцветшую на солнце
фуражку, вытер рукавом ситцевой рубахи пот с рябоватого и черного от загара лица и с
улыбкой обратился к Давыдову и сидевшим за его столом счетоводу и Якову Лукичу:
— Здорово живешь, председатель, и вы здравствуйте, канцелярские крыцы!
— Хлебороб Дубцов приехал! — фыркнул счетовод. — Смотрите, товарищ Давыдов,
на этого дядю внимательно! Ну какой ты хлебороб, Агафон?
— А кто же я, по-твоему? — Дубцов вызывающе уста-вился на счетовода.
— Кто хочешь, но только не хлебороб.
— А все-таки?
— Даже сказать неудобно, кто ты есть такой…
Дубцов нахмурился, помрачнел, и от этого черное лицо его словно бы еще более
потемнело. В явном нетерпении он проговорил:
— Ну, ты у меня не балуй, выкладывай поскорее, кто я есть такой, по твоему мнению.
А ежели ты словом подавился, так дай я тебе по горбу маленько стукну, сразу заговоришь!
— Самый ты настоящий цыган! — убежденно сказал счетовод.
— То есть, как же это я — цыган? Почему — цыган?
— А очень даже просто.
— Просто и блоха не кусает, а с умыслом. Вот ты и объясняй свой обидный для меня
умысел.
Счетовод снял очки, почесал карандашом за ухом.
— А ты не злись, Агафон, ты вникай в мои слова. Хлеборобы в поле работают, так? А
цыгане по хуторам ездят, попрошайничают, где плохо лежит — крадут… Так и ты: чего ты в
хутор приехал? Не воровать же? Стало быть, не иначе — чего-нибудь просить. Так я говорю?
— Так уж и просить… — неуверенно проговорил Дубцов. — Что же, мне нельзя
приехать проведать вас? Запросто нельзя приехать или, скажем, по какому-нибудь делу? Ты
мне воспретишь, что ли, крыца в очках?
— А на самом деле, чего ты приехал? — улыбаясь, спросил Давыдов.
Но Дубцов сделал вид, что не слышит вопроса. Он внимательно осмотрел полутемную
комнату, завистливо вздохнул:
— Живут же люди, наколи их еж! Ставеньки у них поскрыты, в хате пол холодной
водицей прилит; тишина, сумраки, прохлада: ни единой мушки нету, ни один комарик не
пробрунжит… А в степи, так твою и разэтак, и солнце тебя с утра до вечера насмаливает,
днем и овод тебя, как скотиняку, до крови просекает, и всякая поганая муха к тебе липнет не
хуже надоедливой жены, а ночью комар никакого спокою не дает. Да ведь комар-то не
обыкновенный, а гвардейского росту! Не поверите, братушки, каждый — чуть не с воробья,
а как крови насосется, то даже поболее воробья становится, истинно говорю! Из себя
личностью этот комар какой-то желтый, страховитый, и клюв у него не меньше вершка.
Ка-а-ак секанет такой чертяка скрозь зипун — с одного клевка до живого мяса достает,
ей-богу! Сколь мы так муки от всякой летучей гнуси принимаем, сколь крови проливаем,
прямо скажу, не хуже, чем на гражданской войне!
— А и здоров же ты брехать, Агафон! — посмеиваясь, восхитился Яков Лукич. — Ты в