Page 288 - Поднятая целина

— Вполне думаю, только ты меня не перебивай и слухай дальше. И вот как пришла ко
мне эта великая мысля насчет выделки собачьих шкур — я двое суток подряд не спал, все
обмозговывал: какая денежная польза от этой моей мысли государству и, главное дело, мне
получится? Не будь у меня дрожания в руках, я бы сам написал в центру, глядишь,
что-нибудь и клюнуло бы, что-нибудь и вышло бы мне от власти за мое умственное усердие.
А потом порешил рассказать все Макару. Я — не жадный. Пришел, все как есть ему
выложил и говорю: «Макарушка! Я — старый человек, мне всякие капиталы и награды ни к
чему, а тебя хочу на всю жизнь осчастливить: ты пропиши про мою мыслю центральной
власти, и получишь такой же орден, какой тебе за войну дали. Ну, а ежли к этому ишо
деньжонок тебе отвалят — мы их с тобой располовиним, как и полагается. Ты, ежли хочешь,
проси себе орден, а мне — лишь бы на корову-первотелку али хотя бы на
телушку-летошницу деньжат перепало, и то буду довольный».
Другой бы на его месте в ноги мне кланялся, благодарил. Ну, Макарушка и
возблагодарил… Эх, как вскочит со стулы! Как пужнет меня матом! «Ты, — шумит на
меня, — чем ни больше стареешь тем больше дуреешь! У тебя заместо головы порожний
котелок на плечах!» А сам за каждым словом — и так, и перетак, и разэтак, и вот так, —
муха не пролетит! Это он мне-то насчет ума закинул! Уж чья бы корова мычала, а его —
молчала! Тоже мне умник нашелся! И сам не «ам», и другому не дам. Я сижу, дожидаюсь,
когда у него во рту пересохнет, думаю про себя: «Пущай попрыгает, а все одно тем же
местом на стулу сядет, каким и раньше сидел».
Как видно, уморился мой Макарушка ругаться, сел и спрашивает: «Хватит с тебя?» Тут
уж я осерчал на него, хотя мы с ним и темные друзья. «Ежели, — говорю ему, — ты
упыхался, то отдохни и начинай сызнова, я подожду, мне не к спеху. А только чего ты сдуру
ругаешься, Макарушка? Я тебе же добра желаю. Тебя за такую мыслю по всей России в
газетках пропечатают!» Но тут он хлопнул дверью и выскочил из хаты, как, скажи, я ему
кипятку в шаровары плеснул!
Вечером пошел я к учителю Шпыню, посоветоваться, он все-таки человек ученый.
Рассказал ему все, на Макара пожалился. Но все эти ученые, по-моему, люди с придурью,
даже дюже с придурью! Знаешь, что он мне сказал? Ухмыляется и говорит: «Все великие
люди терпели гонения за свои мысли, терпи и ты, дедушка». Утешил, называется! Хлюст он,
а не учитель! Что мне толку в терпении? Корова-то почти в руках была, а не пришлось даже
коровьего хвоста повидать… И все через Макарову супротивность! Приятелем тоже
считается, чтоб ему пусто было! А тут через него же и дома одно неудовольствие…
Старухе-то я нахвалился, что, может, господь бог пошлет нам коровку за мое умственное
усердие. Как же, послал, держи карман шире! А старуха меня, как ножовкой, пилит: «Где же
твоя корова? Опять набрехал?» Приходится и от нее терпеть разные гонения. Раз уж всякие
великие люди терпели, то мне и вовсе бог повелел…
Так и пропала моя хорошая мысля ни за понюшку табаку… А что поделаешь? Выше
кое-чего не прыгнешь…
Давыдов, прислонясь к дверному косяку, беззвучно смеялся, а Щукарь, немного
успокоившись, стал не спеша обуваться и, уже не обращая на Давыдова никакого внимания,
самозабвенно продолжал рассказ:
— А собачьи чулки — от ревматизьмы вернеющее средство! Я сам в них всю зиму
проходил, ни разу не снял, и хучь ноги к весне начисто сопрели, хучь старуха моя до
скольких разов по причине собачьей вони меня из хаты выгоняла, а от ревматизьмы я
вылечился и целый месяц ходил с переплясом, как молодой кочет возле курицы. А какой из
этого толк вышел? Никакого! Потому что опять с дурна ума весною промочил ноги, ну и
готов, спекся! Но это — до поры до времени; эта болезня меня не дюже пужает. Как только
поймаю какого-нибудь смирного и лохматого кобеля, остригу его, и опять ревматизьму с
меня будто рукой сымет! Зараз видишь, как я хожу-переступаю? Как мерин, какой ячменя
обожрался, а поношу чулки целебные — и опять хучь впору плясать за молодого. Беда
только в том, что моя старуха отказывается прясть собачью шерсть и вязать из нее мне