Page 299 - Поднятая целина

парного молока. Подслеповато щурясь, привычным движением оглаживая свалявшуюся
бороденку, старик посматривал вокруг — на милые его сердцу картины незамысловатой
хуторской жизни; один раз, пересилив лень, даже кнутом взмахнул, чтобы прогнать из-под
колес линейки сцепившихся в азартной драке воробьев, но, проезжая мимо двора Антипа
Грача, уловил запах свежеиспеченного хлеба, дразнящий аромат подгорелых капустных
листьев, на которых гремяченские бабы обычно выпекают хлебы, и тут только вспомнил, что
не ел со вчерашнего полудня, и ощутил такой голод, что беззубый рот его сразу наполнился
слюной, а под ложечкой засосало томительно и нудно.
Круто повернув жеребцов в переулок, дед Щукарь направил их к своему двору с
намерением чего-либо пожевать перед поездкой в станицу. Еще издали он увидел, что из
трубы его хатенки не струится дымок, и с довольной улыбкой подумал: «Отстряпалась моя
старуха, зараз отдыхает. Живет за мной — прямо как какая-нибудь великая княгиня. Ни
печали ей, ни тому подобных воздыханий…»
Очень немного надо было Щукарю для того, чтобы от неудовлетворенности и грустных
размышлений сразу же, без передышки, перейти к добродушному самодовольству. Такова
уж была его непосредственная в своей детскости натура. Лениво пошевеливая вожжами, он
размышлял: «А через чего она так живет, вроде птахи небесной? Ясное дело — через меня!
Не зря я зимой телушку прирезал, видит бог — не зря! Вон как без телушки моя старуха
кохается, на красоту! Отстряпалась — и на боковую. А то вышла бы из телушки корова,
вставай чуть свет, дои ее, проклятую, прогоняй в табун, а она днем забзыкает, от оводов
кинется спасаться и явится, как миленькая, домой. Опять же прогоняй ее, да корму ей в зиму
готовь, да баз за ней вычищай, да сарай ей крой камышом или соломой… Морока! Вот и
овечек я всех порастряс, ишо правильней сделал! Прогони их на попас и болей об них,
клятых, душой: как бы они от гурта не отбились да как бы их волк не порезал. А мне об
такой пакости душой болеть вовсе не к чему, за длинную жизню и так наболелся
предостаточно, она и душонка стала, небось, вся на дырьях, как старая портянка. Опять же и
поросенка нету в хозяйстве, и это правильно! Спрашивается, а на черта он мне сдался этот
поросенок? Перво-наперво, у меня от сала изжога приключается, когда я его переем, а
во-вторых — чем бы я его теперича оправдал, ежли у меня муки в запасе не более двух
пригоршней? Он бы тут зараз с голоду околевал и душу из меня вынал бы своим визгом… А
потом свинья — это квелая животина: то чума ее повалит, то разные тому подобные рожи у
них приключаются. Заведи такую погань и жди, что не нынче, так завтра она подохнет.
Опять же вонища от нее на весь двор, не продыхнешь, а без нее у меня кругом — чистое
дыхание, травкой пахнет, огородными овощами и тому подобной дикой коноплей. Люблю,
грешник, чистый воздух! Да будь он трижды проклят, этот поросенок или хотя бы свинья,
чтобы я с ними муку мученическую принимал! Ходят по двору две чистенькие курочки и с
ними аккуратненький петушок, вот на наш век со старухой и хватит этой живности, пущай
молодые богатеют, а нам очень даже все это богачество ни к чему. Да и Макарушка меня
одобряет, говорит: „Ты, дед, чистым пролетарьятом стал и хорошо сделал, что отказался от
мелкой собственности“. Ну, я ему на это с сердечным вздохом ответствовал: „Может, оно и
приятно числиться пролетарьятом, но только всею жизню сидеть на квасу да на пустых щах
я несогласный. Бог с ним и с пролетарьятом, а ежли не будут на трудодни давать мясца или,
скажем, сала, чтобы щи затолочь, то я к зиме очень даже просто могу протянуть ноги. А
тогда какой же мне прок будет от пролетарского звания? Погляжу к осени, во что мой
трудодень взыграет, а то я сразу подамся опять в мелкие собственники“.
Дед Щукарь задумчиво сощурился и уже вслух проговорил:
— Грехи наши тяжкие с такой неустроенной жизней! Все идет по-новому да все с
какой-то непонятиной, с вывертами, как у хорошего плясуна…
Он привязал жеребцов к плетню, открыл ветхую калитку и подлинно хозяйской,
медлительной и степенной, походкой пошел к крыльцу по заросшей подорожником стежке.
В кухне было полутемно, дверь в горницу закрыта. Дед Щукарь положил на лавку
плоскую, как блин, замасленную фуражку и кнут, с которым по милости Трофима привык не