Page 301 - Поднятая целина

Такова была сила убедительности в голосе Щукаря, что старуха остыла, но, все еще
пытливо всматриваясь в мужа, вздохнула:
— Поздно мне учиться, да и ни к чему. Оно и тебе бы, старый хорь, на своем языке
надо гутарить, а то и так над тобой, как над истым дурачком, народ смеется.
— Со смеха люди бывают, — заносчиво сказал дед Щукарь, но спорить дальше не стал.
В небольшую миску с кислым молоком он долго и тщательно крошил кусок черствого
хлеба, ел медленно, истово, а сам посматривал в окно, думал: «А на какого лешего мне
спешить в станицу? Это когда человек затеется помирать и надо его причащать да
соборовать — тогда надо поспешать. А Шпортной — землемер, а не поп, и Давыдов
помирать вовсе не собирается, с какого же пятерика я буду горячку пороть? На тот свет все
успеем, у смерти в очереди пока ишо никто не стоял… Так что зараз я выеду из хутора,
сверну в какую-нибудь балочку, чтобы меня ни один черт не видал, и отосплюсь, сколь мне
понадобится, а жеребцы тем часом травки пощипают. К вечеру я прибуду в бригаду Дубцова,
Куприяновна непременно меня ужином покормит, ну и холодком, ночушкой, приеду в
станицу. А ежели, не дай бог, Давыдов об этом прознает — я ему так-таки напрямик и
выложу: „Изничтожьте вашего треклятого козла Трофима — тогда и я в дороге спать не
буду. Всею ночь он возле меня джигитует по сену, какой же тогда могет быть у человека
сон? Одно расстройство!“
Повеселевший от приятной перспективы побывать в гостях у Дубцова, Щукарь
заулыбался, но старуха и тут ухитрилась испортить ему настроение:
— И чего ты жуешь, как параличный? Послали тебя, так ты не копайся, как жук в
навозе, а езжай поскорее. Да глупые книжные слова из головы выкинь и мне их сроду не
говори, а то походит по твоей спине рогач, так и знай, старый дурак!
— Любая палка об двух концах, — невнятно пробормотал дед Щукарь.
Но, приметив гневные морщинки на лице своей владычицы, наскоро дохлебал молоко,
попрощался:
— Ты уж лежи, милушка, не вставай без толку, хворай себе на доброе здоровье, а я
поехал.
— С богом! — не очень-то ласково напутствовала его старуха и повернулась спиной.

Километров шесть от хутора до отножины Червленой балки дед Щукарь ехал шагом,
сладко дремал, изредка клевал носом и, окончательно разморенный полуденным зноем, один
раз за малым не свалился с линейки. «Этак недолго и на бровях пройтиться», — опасливо
подумал Щукарь, сворачивая в балку.
В теклине Червленой по пояс стояла пряно благоухающая нескошенная трава.
Откуда-то с верховьев балки по глинистому ложу ее струился родниковый ручеек. Вода в
нем была прозрачна и до того холодна, что даже жеребцы пили ее маленькими и редкими
глотками, осторожно цедя сквозь зубы. Возле ручья стояла густая прохлада, и высоко
поднявшееся солнце было не в силах прогреть ее наскрозь. «Благодать-то какая!» —
прошептал Щукарь, распрягая жеребцов. Он стреножил их, пустил на попас, а сам расстелил
в тени тернового куста старенький зипунишко, лег на спину и, глядя в обесцвеченное жарою,
бледно-голубое небо такими же, как и небо, бесцветно-голубыми старческими глазками,
предался житейским мечтаниям:
«Из этакой роскошности меня до вечера и шилом не выковыряешь. Отосплюсь всласть,
погрею на солнышке свои древние косточки, а потом — к Дубцову на гости, кашку хлебать.
Скажу, что не успел дома позавтракать, и непременнейше меня покормят, уж это я как в воду
гляжу! А почему, собственно говоря, в бригаде обязательно должны есть пустую кашу или
какую-нибудь паршивую затирку ложками по котлу гонять? Не таковский он парень, этот
Дубцов, чтобы на покосе говеть. Такая рябая шельма, небось, и дня без мясца не проживет.
Он овцу где-нибудь в чужом гурте украдет, а косарей накормит!.. А неплохо бы к обеду
кусок баранинки, этак фунта на четыре, смолотить! Особливо — жареной, с жирком, или, на