Page 64 - Поединок
P. 64

офицеров. Начнем с ротных. По порядку. Первая рота — Осадчий».
                     Перед  Ромашовым  встало  удивительное,  красивое  лицо  Осадчего,  с  его  тяжелым,
               звериным взглядом. «Нет — кто угодно, только не он. Только не он. Вторая рота — Тальман.
               Милый Тальман: он вечно и всюду хватает рубли, даже у подпрапорщиков. Хутынский?»
                     Ромашов задумался. Шальная, мальчишеская мысль мелькнула у него в голове: пойти и
               попросить  взаймы  у  полкового  командира.  «Воображаю!  Наверное,  сначала  оцепенеет  от
               ужаса, потом задрожит от бешенства, а потом выпалит, как из мортиры: „Что-о? Ма-ал-чать!
               На четверо суток на гауптвахту!“»
                     Подпоручик  расхохотался.  Нет,  все  равно,  что-нибудь  да  придумается!  День,
               начавшийся так радостно, не может быть неудачным. Это неуловимо, это непостижимо, но
               оно всегда безошибочно чувствуется где-то в глубине, за сознанием.
                     «Капитан  Дювернуа?  Его  солдаты  смешно  называют:  Доверни-нога.  А  вот  тоже,
               говорят, был какой-то генерал Будберг фон Шауфус, — так его солдаты окрестили: Будка за
               пехаузом. Нет, Дювернуа скуп и не любит меня — я это знаю…»
                     Так перебрал он всех ротных командиров от первой роты до шестнадцатой и даже до
               нестроевой, потом со вздохом перешел к младшим офицерам. Он еще не терял уверенности в
               успехе, но уже начинал смутно беспокоиться, как вдруг одно имя сверкнуло у него в голове:
               «Подполковник Рафальский!»
                     — Рафальский. А я-то ломал голову!.. Гайнан! Сюртук, перчатки, пальто — живо!
                     Подполковник Рафальский, командир четвертого батальона, был старый причудливый
               холостяк, которого в полку, шутя и, конечно, за глаза, звали полковником Бремом. Он ни у
               кого  из  товарищей  не  бывал,  отделываясь  только  официальными  визитами  на  пасху  и  на
               Новый год, а к службе относился так небрежно, что постоянно получал выговоры в приказах
               и  жестокие  разносы  на  ученьях.  Все  свое  время,  все  заботы  и  всю  неиспользованную
               способность сердца к любви и к привязанности он отдавал своим милым зверям — птицам,
               рыбам  и  четвероногим,  которых  у  него  был  целый  большой  и  оригинальный  зверинец.
               Полковые дамы, в глубине души уязвленные его невниманием к ним, говорили, что они не
               понимают, как это можно бывать у Рафальского: «Ах, это такой ужас, эти звери! И притом,
               извините за выражение, — ззапах! фи!»
                     Все свои сбережения полковник Брем тратил на зверинец. Этот чудак ограничил свои
               потребности последней степенью необходимого:  носил шинель и мундир бог знает какого
               срока,  спал  кое-как,  ел  из  котла  пятнадцатой  роты,  причем  все-таки  вносил  в  этот  котел
               сумму  для  солдатского  приварка  более  чем  значительную.  Но  товарищам,  особенно
               младшим офицерам, он, когда бывал при деньгах, редко отказывал в небольших одолжениях.
               Справедливость  требует  прибавить,  что отдавать  ему  долги  считалось  как-то  непринятым,
               даже смешным — на то он и слыл чудаком, полковником Бремом.
                     Беспутные прапорщики, вроде Лбова, идя к нему просить взаймы два целковых, так и
               говорили:  «Иду  смотреть  зверинец».  Это  был  подход  к  сердцу  и  к  карману  старого
               холостяка. «Иван Антоныч, нет ли новеньких зверьков? Покажите, пожалуйста. Так вы все
               это интересно рассказываете…»
                     Ромашов также нередко бывал у него, но пока без корыстных целей: он и в самом деле
               любил  животных  какой-то особенной,  нежной  и  чувственной  любовью.  В  Москве,  будучи
               кадетом и потом юнкером, он гораздо охотнее ходил в цирк, чем в театр, а еще охотнее в
               зоологический сад и во все зверинцы. Мечтой его детства было иметь сенбернара; теперь же
               он мечтал тайно о должности батальонного адъютанта, чтобы приобрести лошадь. Но обеим
               мечтам не суждено было осуществиться: в детстве — из-за той бедности, в которой жила его
               семья,  а  адъютантом  его  вряд  ли  могли  бы  назначить,  так  как  он  не  обладал
               «представительной фигурой».
                     Он вышел из дому. Теплый весенний воздух с нежной лаской гладил его щеки. Земля,
               недавно  обсохшая  после  дождя,  подавалась  под  ногами  с  приятной  упругостью.  Из-за
               заборов густо и низко свешивались на улицу  белые шапки черемухи и лиловые — сирени.
               Что-то  вдруг  с  необыкновенной  силой  расширилось  в  груди  Ромашова,  как  будто  бы  он
   59   60   61   62   63   64   65   66   67   68   69