Page 94 - Поединок

— И он прибавил с кроткой, обезоруживающей покорностью: — Делай со мной все,
что тебе угодно. Я всему повинуюсь с благодарностью.
Так он говорил, и в то же время у него в самых тайниках души шевелилась
лукаво-невинная мысль, что его терпеливая покорность растрогает и смягчит всевидящего
бога, и тогда вдруг случится чудо, от которого все сегодняшнее — тягостное и неприятное
— окажется лишь дурным сном.
«Где ты ту-ут?» — сердито и торопливо закричал паровоз.
А другой подхватил низким тоном, протяжно и с угрозой:
«Я — ва-ас!»
Что-то зашуршало и мелькнуло на той стороне выемки, на самом верху освещенного
откоса. Ромашов слегка приподнял голову, чтобы лучше видеть. Что-то серое,
бесформенное, мало похожее на человека, спускалось сверху вниз, едва выделяясь от травы в
призрачно-мутном свете месяца. Только по движению тени да по легкому шороху
осыпавшейся земли можно было уследить за ним.
Вот оно перешло через рельсы. «Кажется — солдат? — мелькнула у Ромашова
беспокойная догадка. — Во всяком случае, это человек. Но так страшно идти может только
лунатик или пьяный. Кто это?»
Серый человек пересек рельсы и вошел в тень. Теперь стало совсем ясно видно, что это
солдат. Он медленно и неуклюже взбирался наверх, скрывшись на некоторое время из поля
зрения Ромашова. Но прошло две-три минуты, и снизу начала медленно подыматься круглая
стриженая голова без шапки.
Мутный свет прямо падал на лицо этого человека, и Ромашов узнал левофлангового
солдата своей полуроты — Хлебникова. Он шел с обнаженной головой, держа шапку в руке,
со взглядом, безжизненно устремленным вперед. Казалось, он двигался под влиянием
какой-то чужой, внутренней, таинственной силы. Он прошел так близко около офицера, что
почти коснулся его полой своей шинели. В зрачках его глаз яркими, острыми точками
отражался лунный свет.
— Хлебников! Ты? — окликнул его Ромашов.
— Ах! — вскрикнул солдат и вдруг, остановившись, весь затрепетал на одном месте от
испуга.
Ромашов быстро поднялся. Он увидел перед собой мертвое, истерзанное лицо, с
разбитыми, опухшими, окровавленными губами, с заплывшим от синяка глазом. При ночном
неверном свете следы побоев имели зловещий, преувеличенный вид. И, глядя на
Хлебникова, Ромашов подумал: «Вот этот самый человек вместе со мной принес сегодня
неудачу всему полку. Мы одинаково несчастны».
— Куда ты, голубчик? Что с тобой? — спросил ласково Ромашов и, сам не зная зачем,
положил обе руки на плечи солдату.
Хлебников поглядел на него растерянным, диким взором, но тотчас же отвернулся.
Губы его чмокнули, медленно раскрылись, и из них вырвалось короткое, бессмысленное
хрипение. Тупое, раздражающее ощущение, похожее на то, которое предшествует обмороку,
похожее на приторную щекотку, тягуче заныло в груди и в животе у Ромашова.
— Тебя били? Да? Ну, скажи же. Да? Сядь здесь, сядь со мною.
Он потянул Хлебникова за рукав вниз. Солдат, точно складной манекен, как-то
нелепо-легко и послушно упал на мокрую траву, рядом с подпоручиком.
— Куда ты шел? — спросил Ромашов.
Хлебников молчал, сидя в неловкой позе с неестественно выпрямленными ногами.
Ромашов видел, как его голова постепенно, едва заметными толчками опускалась на грудь.
Опять послышался подпоручику короткий хриплый звук, и в душе у него шевельнулась
жуткая жалость.
— Ты хотел убежать? Надень же шапку. Послушай, Хлебников, я теперь тебе не
начальник, я сам — несчастный, одинокий, убитый человек. Тебе тяжело? Больно? Поговори
же со мной откровенно. Может быть, ты хотел убить себя? — спрашивал Ромашов